Другая музыка нужна

И Пишта Хорват уплетал за обе щеки. Прапорщик, довольный, улыбался и тоже брался за яичницу — увлеченно, страстно, как и за все, что он делал в жизни. Со смаком рассказывал, как готовил в Коложваре яичницу с грудинкой, как она шипела на сковороде. «Вот это было дело!» — восклицал он, одновременно думая и совсем о другом. Потому, верно, и рассказывал, чтобы Пишта не потревожил его мыслей.

Яичница мигом исчезла со сковородки. Сковородка тотчас очутилась на тумбочке. Вслед за ней полетело полотенце.

— Переписали? — спросил прапорщик без всякого перехода, словно об этом и шла речь с самого начала.

— Не всех… На этой неделе мне только в два барака удалось пробраться.

— Эх, чума вас ешь! — воскликнул прапорщик, но так дружески, что Пишта и не подумал обидеться, а скорее даже обрадовался и стал оправдываться.

— Что поделаешь? Не впустили меня. Ужо на той неделе. — И, глядя на прапорщика преданными глазами, добавил: — Ужо на той неделе, дорогой господин прапорщик… — И, вытащив бумажку, протянул ему. Прапорщик начал вслух читать имена. Останавливался после каждого, задавал вопросы. Пишта отвечал важно, старательно и подробнее, чем всегда, чтобы хоть этим загладить свое «упущение». Прапорщику было многое известно из того, что говорил Пишта, но он не останавливал его: боялся, что Пишта смутится и не доскажет что-нибудь важное. Кроме того, прапорщик хотел еще раз проверить свои сведения. И Пишта говорил:

— Габор Чордаш?.. Что он за человек, значит? Из мужиков он, лет, должно быть, сорока. Земля у него есть… Да только какая это земля? Два, не то три хольда всего… И тех уж нет. Намедни получил письмо от жены, пишет: дома беда… А вообще-то Габор Чордаш все больше в землекопах ходил. Знаете, какая у него ручища? Коли влепит кому, в пору и гроб заказывать… А на социал-демократов зуб имеет… Все какого-то Андраша Ахима поминает, говорит: «Вот это был мужик! Пока графы не убили. Андраша Ахима то есть, в Бекешчабе… Дёрдь Новак? Про него спрашивать изволите? Он капрал. Я с ним еще на улице Петерди повстречался, в Пеште, в августе четырнадцатого года. Рассказывал я вам, что дернула меня нелегкая добровольно в солдаты пойти, — так вот этот Новак и прогнал меня. Его и здесь все уважают. Вот какой он человек!.. Помните, я еще в поезде рассказывал про Тамаша Пюнкешти? Он тоже очень уважал Новака. И Антал Франк тоже… А Шимон Дембо какой?..

Так они еще долго, долго толковали.

— Были у Ференца Эгри?

— Так точно, господин прапорщик.

— Передали все, что я просил?

— Так точно, господин прапорщик.

— Бросьте вы к черту, наконец, этого господина прапорщика! Эх вы, Пишта, Хорват Махонький…

— Так точно, гос…

— Послушайте, Хорват Махонький! Кровь из носу, но чтоб пробраться сегодня в седьмой барак и разыскать там Йожефа Рабиновича! Не забудете? Так вот, передадите ему записку.

— Слушаюсь! — козырнул Хорват и, повернувшись, направился к дверям.

— Погодите!

Прапорщик вскочил внезапно с койки, рывком вытащил из-под нее чемодан и вынул заранее приготовленный сверток.

— А это отнесете Анталу Франку… Скажете — от меня, и что желаю ему доброго здоровья.

И покуда Хорват возился со свертком, засовывая его под гимнастерку, чтобы не заметил часовой, прапорщик занялся уже другим. Он снова устроился на койке и, скрестив по-турецки ноги, положил перед собой две книжки: «Финансовый капитал» Гильфердинга — на немецком языке и с печатью томской университетской библиотеки — и на русском языке «Шаг вперед, два шага назад» Ленина. На этой книге печати не было. Ее и взял он в руки. Разбирая строчку за строчкой, с неимоверной быстротой листая словарь, он, казалось, и не видел, как Хорват «устраивает» посылку на груди и лишь мельком посмотрел ему вслед, когда за парнем закрылась дверь.

Читая, он заметил вдруг, что русские буквы уже быстрее складываются в слова, и по-детски улыбнулся.

А вечером он сидел, склонившись над немецкой книгой. Это был «Коммунистический манифест» Карла Маркса. Прапорщик напряженно думал. Книга нужна была здесь на венгерском языке. А добыть неоткуда. Надо что-то предпринять.

И прапорщик, взяв карандаш, застрочит. Писал, писал всю ночь.

С той поры по вторникам и пятницам в каморке у прапорщика собирался небольшой кружок.

Ведший дневник Йожеф Рабинович записал:

«12 декабря 1916 года. Мы читали «Коммунистический манифест» по рукописи. Бела Куну пришлось перевести его вновь, хотя он давно уже был переведен на венгерский язык и издан. Но откуда было нам взять его здесь, в Сибири, в шести тысячах километров от Венгрии?!

Нас набилось столько, что даже на койке сидело шестеро. И когда Бела Кун прочел вслух, что «история всего предшествующего общества есть история борьбы классов», слова эти произвели совсем иное впечатление, чем дома. А уж тем более, когда прочел: «Пусть господствующие классы содрогаются перед коммунистической революцией…»

4

Вдруг разнеслась весть, что в томский лагерь военнопленных приезжает какая-то графиня; причем венгерская графиня, из Венгрии!