Другая музыка нужна

Мартон вышел к площади Барош. Вдруг его снова пронзило такой же молнией, и он повернул обратно, вспоминая ту женщину, что первой окликнула его. Побрел по улице, разыскивая ее среди многих других, но, встретив, притворился опять равнодушным и прошел мимо. Решимости хватило до самого проспекта Иштвана. Там он снова повернул обратно. Опять встретил женщину и пошел теперь уже тише, неуверенней. Сердце его бешено колотилось. Женщине знакомы были такие юноши. Она поравнялась с ним и взяла под руку.

— Ну, пойдем, дурачок…

Мартон онемел, не в силах ответить. Женщина повела его. Они завернули на улицу Мункаш. Перешли на другую сторону. Дом. Ворота. Лестница. Первый этаж. Коридор. Комната. Тусклая керосиновая лампа. Кровать. Перпендикулярно к ней стоит шезлонг. Женщина села на шезлонг, притянула к себе юношу.

— Впервой? Он кивнул.

— Ну ладно… Давай сюда пять крон. Задаток…

Он отдал.

— Ну!

Пять минут, десять минут… Женщина уже сердилась. Еще одна попытка… И несколько мгновений беспамятства.

Он встал одурманенный. Услышал, что женщина моется у него за спиной. Глянул туда. Страшным было и это мытье, и это безразличие: «Смотри, если хочешь», — и запах женского тела, керосина и перекиси водорода.

И вот он уже на улице. Тот же запах преследует его, никак от него не избавиться.

Пришел домой. Не поздоровался. Оставшиеся деньги молча отдал матери.

— Что с тобой?

— Ничего… Меня выставили из газеты.

— Не надо отчаиваться, сынок, — утешала его мать. — Найдешь другую работу.

Он не ответил. Пошел в комнату. Зажег лампу. Братья уже спали. Он подошел к зеркалу. Разглядывал лицо: не видно ли чего-нибудь на нем. Но нет, ничего не было заметно. Отворил дверь на кухню и сказал матери, что ужинать не будет.

— Ты что, заболел? — спросила мать.

— Нет. Просто не голоден. Я уже поел… Мама, мне хочется помыться. Можно? Есть горячая вода?

Он остался на кухне один. Вымылся в тазу, с головы до ног. Еще раз намылился, но все слышал тот же запах. Слил мыльную воду в раковину. Тщательно вымыл таз. Вошел в комнату и лег. Долго не мог заснуть. Лежал стиснув зубы.

Ему приснилось, что он не вылил воду из таза и оттуда идет этот запах.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой речь пойдет о различных границах

1

Покуда в лагере дни шли друг за дружкой уныло и медленно, а недели сплетались в один долгий-предолгий день, покуда не было никаких даже признаков изменений, Пишта Хорват выполнял порученную ему работу так же охотно, как некогда пахал и сеял. Он ходил неизменно веселый, просыпался поутру с радостным чувством человека, спасшегося от смерти: живу!..

Но после Февральской революции, когда в лагере пошло все вверх тормашками и Пишта гонял по всяким поручениям в город и даже впервые в жизни участвовал в первомайской демонстрации; когда дни стали менее однообразными и не походили больше друг на друга, точно унылое солдатское белье; когда, попав на работу за пределы лагеря, пленные собирали и приносили все больше вестей из внешнего мира, где были не только мужчины, но и женщины, старики и дети, военные и штатские, и все ходили туда-сюда, неторопливо или чуть не бегом, и вокруг были лавки и мастерские, квартиры и канцелярии, театры и кино, трактиры и чайные; когда кое-кто из пленных ухитрялся бежать, причем иные даже безуспешно; когда и в лагере уже многие посбрасывали солдатскую одежду и ходили в штатском, — как раз в эту пору хорошее, радостное настроение стало все реже посещать Пишту Хорвата.

И вот однажды сентябрьским утром, когда Пишта шел из лагеря в город, — а по обеим сторонам проселка, на полях работали крестьяне-сибиряки, в несказанно чистом воздухе под начищенным до блеска осенним небосводом перекликались перелетные птицы, — на парня нахлынула вдруг такая тоска по родине, что он как подкошенный опустился на край канавы и сидел там долго в безысходной тоске.

— Хорват Махонький, что с вами? — спросил прапорщик, когда Пишта явился к нему в город.

— Ничего… Это так только.

— А все-таки?

— Не хочу я больше в город приходить!

— Почему?

— Рельсы тут… Железная дорога…

Прапорщик долго смотрел на парня, потом сделал вид, будто ищет что-то на столе.

— Да что вы! — сказал он. — И как раз сейчас? Ведь я не раз уже говорил вам, что скоро другая революция будет… Кончится плен…

Но вдруг он замолк, почувствовав, что слова эти теперь ни к чему. И только промолвил ласково:

— Ну, ну, Хорват Махонький! Держитесь, сынок, только это и поможет!

Парень, опустив голову, упрямо молчал.

— Ну что ж… — сказал прапорщик.

С той поры Хорват перестал ходить в город, все сидел в лагере. На душе, правда, не стало легче: парень молчал или задумчиво улыбался. Раньше, бывало, он за один день делал больше движений, чем сейчас за целую неделю.

Снег, снег и снег… Он засыпал уже всю землю…