Другая осень

Некоторые устало дремали, некоторые смотрели друг на друга, и никто не знал, что кресло ведущего вагона, в котором сидел всегда Николай Симеонов, пусто. Сам же герой труда сидит теперь вдалеке за большим пультом и управляет несколькими поездами сразу.

А мама Кострова приготовила обед на два дня, села за стол на кухне, открыла первую страницу красивой папки и написала на ней большими ровными буквами: «ДИПЛОМ». Это значило, что через несколько месяцев она окончит свой заочный институт.

А Галя Кострова сделала уроки, села на диван и представила, как скоро ей повяжут пионерский галстук. И тогда все встречные, увидев её в красном галстуке, скажут: «Какая взрослая идёт девочка», — и сразу станут её уважать.

А Гриша Костров сидел у старика Бовина. Старик иногда покашливал. И они, Гриша и Бовин, договаривались тихими голосами о какой-то тайне, которая никому не была известна.

А Серёжа Костров ходил по улицам один, и ему не хотелось идти домой, потому что час назад он увидел девочку с красным шарфом, Олю Сорокину. Рядом с нею шёл ученик Серёжиного класса, Серёжин сосед, Валентин Борисов. Они шли, разговаривали, смеялись и прошли мимо Серёжи, его не заметив.

Не хочу от вас уезжать

Я знаю, многие мечтают о путешествиях. «Эх, путешественником бы стать», — слышал я сколько раз. А я не мечтаю. Мне эти путешествия надоели. Я всю жизнь только и путешествую. Ни в одном месте ещё не оставался надолго.

А всё из-за папы. Мой папа — артист оригинального жанра. Видели на афишах человека в маске? Это мой папа. Народный артист Карамзин.

Я был во многих городах. В Москве был, конечно, и в Ленинграде. В Киеве был, в демократические страны ездил. А недавно я был в Америке. Только про это я рассказывать не люблю. Я вообще про поездки редко рассказываю, потому что все думают сразу: вот расхвастался. А в Америке я к тому же болел и почти ничего не видел, потому что окна нашего гостиничного номера заслонял сорокаэтажный дом, и я видел только его коричневую стену. Я простудился, и пока папа и все ездили на выступления, я лежал в номере и сосал лимон.

Однажды в этой Америке мне перевели статью из газеты обо мне самом. В газете откуда-то узнали, сколько я вешу и какого я роста. Я потом проверялся — точно, не соврали. А ещё в этой газете я увидел папу, сфотографированного под самым потолком театра. У него в программе такого номера не было, и я удивился.

Оказывается, однажды перед началом выступления на сцену выбежали трое неизвестных людей. Они выкрикнули хулиганские слова, подняли на канате фанерный лозунг против нашей страны и зацепили его за крюк под потолком. Зацепили — и убежали, хотя за ними погнался полицейский.

Зал был уже полный, зрители шумели, а над зрительным залом и над сценой висел кусок фанеры с чёрными позорными словами.

— Мы отказываемся выступать под таким лозунгом, — сказали мама, папа, тётя Розалия и все наши артисты.

Прибежал американский администратор, он извинялся, суетился, махал руками и сказал, что даже пожарным потребуется на снятие лозунга часа полтора.

А зал был уже полный, и все ждали начала.

Тогда на сцену вышел папа и по этому же тонкому канату быстро забрался на самый верх. Мама и тётя очень переживали, пока он лез, и никто в зале даже не шептал, все смотрели на папу, замерли.

Папа забрался под потолок, сдёрнул фанерный лозунг и сбросил его с высоты вниз. Ему за это долго аплодировали зрители. Они подумали, что этим смертельным номером начинается выступление советских артистов.

А потом, когда мы вернулись в Москву, папе дали звание народного артиста.

Но про тот случай я не рассказываю, конечно. Потому что он с папой был, а я лежал в номере, сосал лимоны и смотрел в коричневую стену дома, которая заслоняла окно.

В этом городе, где мы сейчас, я первый раз. То есть когда-то я жил в нём и даже родился, но совсем не помню. Хотя в моих метриках написано, что я родился именно здесь.

Иногда мама говорит, что пора отвезти меня к дальним родственникам в деревню, в Рязанскую область.

А тётя Розалия возмущается.

— Как же ребёнок станет расти без родительского воспитания? — говорит она.

Я хочу в деревню. И чтоб надолго, на постоянно. И чтобы люди все были вокруг меня — постоянные. А то не успеешь познакомиться — уже уезжать.

— Но он же без нас затоскует! — говорит мама. — Он отвык от нормальной человеческой жизни.

Мама когда-то была певицей. Тётя Розалия мне рассказывала, что папа однажды ехал мимо маминого дома на репетицию. Он ехал на такси, потому что опаздывал. И вдруг на перекрёстке, когда такси остановилось, папа услышал пение. Рядом в доме было открыто окно, а за этим окном пела моя мама. Папа выбежал из такси, нашёл маму в том доме и стал с нею знакомиться. А потом увёз её на своё выступление.

Теперь мама не певица, а ассистент папы, вместе с тётей Розалией. Но папа говорит, что их номер был бы обычной заурядностью, если б не мамин музыкальный слух.