Другая осень

— Саша Карамзин, что же ты не в классе?

Я даже вздрогнул, как она мне сказала.

— Это Саша Карамзин, — сказала учительница, закрывая за мной класс, — он будет сидеть… Ты хорошо видишь?

— Хорошо, — сказал я.

— А слышишь?

Я кивнул.

— Он будет сидеть с Коробицыной.

И она показала моё место в конце колонки.

На перемене к столу вышли двое ребят.

— Взносы в Зелёный патруль, — сказал один. — Несите завтра.

— В Красный Крест и Полумесяц тоже не забудьте, — сказал другой.

«Здорово, — подумал я, — принесу завтра взносы и сразу себя проявлю с хорошей стороны».

У меня были деньги на школьный завтрак. Я их посчитал пальцами в кармане, подошёл к столу и спросил:

— Сегодня тоже можно внести? У меня хватит, наверное.

— А вступительные ты заплатил?

— Разве нужно ещё вступительные?

— Членский билет принёс?

— Какой билет?

— Во притворяется! Не знаешь, что ли. Сначала вступить надо, а потом уж членские взносы плати.

И я вдруг испугался, что они могут меня не принять.

— Вы только пионеров принимаете? Или и другим можно?

— Конечно, пионеров. А ты кто, не пионер, что ли?

И они оба удивлённо на меня посмотрели.

Тут загремел новый звонок, все побежали из коридора, толкая друг друга, а я пошёл быстрее к своей парте.

* * *

Девочка, с которой меня посадили, была очень странной. Она молчала. Я всё ждал, когда она скажет что-нибудь, но за весь день она не сказала ни слова. Сидела, уткнувшись в свою тетрадь, или смотрела на доску. А на меня не смотрела. Не смотрела в окно. Не смотрела по сторонам. И я тоже стал делать вид, что ею не интересуюсь. Несколько раз мне вдруг казалось, что она меня разглядывает. Я внезапно поворачивался — нет, она листает тетрадь.

Впереди меня сидел толстый ученик Феофанов. Он громко сопел на весь класс, вздыхал, кряхтел и ворочался. Он тоже ни с кем не разговаривал.

И на переменах ко мне никто не подбегал и не спрашивал, кто я такой и откуда взялся.

Наверно, подумали про меня, что просто я второгодник.

Я всё ждал, что мне дадут поручение, чтобы я быстрей себя проявил.

Но председатель отряда не подходил, даже учительница про мою биографию не спрашивала.

Все были заняты своими разговорами и делами. А я был один. В перемену стоял у окна. Там стоять было мне неудобно, всё казалось, что кто-нибудь за мной наблюдает.

Только в большую перемену мне стало легко. Я пошёл в буфет, и там никто уж не знал про меня, что я новенький. Вокруг толкались, лезли без очереди, и я тоже начал толкаться, как все.

После уроков я сам решил подойти к председателю совета отряда. Я узнал уже, что его зовут Носовым.

— Когда у вас в пионеры принимать будут? — спросил я его на лестнице.

— Чего? — удивился Носов и даже остановился.

— В пионеры когда у вас приём?

— У нас все давно приняты. — Он осмотрел меня со всех сторон. — А ты разве не принят?

— Не успел, — вздохнул я, — всё езжу.

— А я подумал, ты просто галстук оставил дома. А тебя не исключили?

— Не исключили. За что меня исключать?

— Почему тогда в старой школе не приняли?

— Да я говорю, мы всё ездим с папой.

— Я узнаю, спрошу пионервожатую, — сказал Носов.

И на этом наш разговор кончился. Я пошёл вниз, в раздевалку и к выходу, а Носов — в пионерскую комнату.

* * *

— Всё могло быть проще, — сказала тётя Розалия папе в гостинице. — Ты мог давно купить ребёнку галстук. Ты же коммунист, ты имеешь право принять его в пионеры.

— Нельзя, — сказал я, — нужно, чтобы я проявил себя в классе.

— Дурачок, ты ничего не понимаешь — и поэтому молчи.

— В самом деле, это так просто, — вставила мамина знакомая, которая зашла на минутку, — так просто сказать, что ты пионер. Прийти в галстуке и сказать. И все сразу поверят.

— Саша разбирается в этом лучше вас, — сказал папа.

— Конечно, — сказал я.

Потом мама, папа и тётя уехали выступать, а я остался в номере один.

Я почитал стихи Пушкина про осень.

До этого года папа хотел, чтобы я стал артистом. Мама моя и тётя Розалия всё ещё думают так.

А я не хочу. Я вообще к выступлениям равнодушен. А люблю я читать стихи Пушкина.

Тётя подарила мне шесть томов — полное собрание сочинений. Пусть, говорит, читает.

И читаю. И во все города ездят они, эти тома, вместе с нами. Только я читаю три первых тома, где стихи. А где повести Белкина и другие повести, те тома не читаю. Ещё там есть дневник. Это совсем уж стыдно читать. Понимаю, если бы Пушкин сам написал: «После моей смерти обязательно поскорей напечатайте». А то, может быть, просто сжечь не сумел, наверно, потому, что лежал без движения, раненный Дантесом.

Я почитал стихи Пушкина про осень, а потом посидел у окна.

По площади ездили машины, мигая огнями. Они объезжали тёмный памятник, стоящий в центре. Потом, мешая машинам, к памятнику стал пробираться человек в плаще. Он долго шёл от машины к машине, подошёл наконец к этому памятнику и, размахивая руками, начал с ним разговаривать.

А я вдруг заснул. И мне приснился шкаф. Он стоял у стены на своём месте и важно отдувался. На шкафу был повязан большой пионерский галстук. Я сидел на полу, шкаф в галстуке важно смотрел на меня, а я сидел посреди комнаты и плакал.