Другая половина мира

Дженнак коснулся груди и дунул на ладонь, провожая священным жестом гибнущих скакунов, словно то были люди. Смерть их, да и само понятие жертвы, мнились ему варварством, нарушением всех заповедей кинара и Чилам Баль; ведь единственной жертвой, признаваемой благими богами Эйпонны, являлось Песнопение. Но люди Уриеса, а также всех других владений, управляемых местными князьями, резали на алтарях и коней, и иных животных, и красивых девушек, когда Одону, Зеану или Мирзах хотелось понюхать человеческой крови. Мужчин, правда, не трогали: мужчины собственного клана все, как один, были воинами, а чужаки — двуногим скотом, рабами, что жили хуже скота и трудились еще тяжелей. Еще один обычай Риканны, столь же нелепый и жестокий, как страх перед богами, как желание умилостивить их или наказать, отстегав деревянного идола плетью… Конечно, все эти бесчисленные боги и божки, которым поклонялись в Ибере и в Лизире, в Нефати и, по слухам, во всех прочих риканнских землях, были ложными, являлись не богами, но демонами и гнусной нечистью, хуже клыкастого Хардара или осьминога Паннар-Са. Ибо истинный бог не торгует своей благосклонностью, не продает ее за дым от паленого мяса; бог, как утверждал Чоч-Сидри, советчик человеку, его строгий отец, его совесть, а не меч, подвешенный над его шеей.

Но что взять с дикарей?

Тоскливый лошадиный вопль смолк, грохот барабанов не возобновился, и теперь ничто не мешало Дженнаку думать и вспоминать. В небесах пылали звезды, торила меж ними свою дорогу луна, а он все сидел и сидел на самом краю обрыва, воскрешая в памяти то, что случилось с ним за последние шесть месяцев.

* * *

Иберы оказались благоразумней метателей дротиков из Лизира: они, конечно, любили подраться, но не желали умирать — тем более объятыми пламенем, как жертвы собственным богам. Когда багровый ливень пронесся над их головами, опалив береговой гранит, тогда их князь, Умбер Уриеский, сообразил, что навестили его вовсе не мстительные соседи и не разбойники с ближних островов, а сыновья самой Мирзах, огненосной богини. Умбер, огромный, тучный и весьма гневливый, был, однако, человеком твердых понятий, и ссориться с теми, кому боги ворожат, не собирался. Наоборот, союз с пришельцами, повелителями огненных струй и острого оружия из серебряного несокрушимого металла, сулил изрядные выгоды — скажем, тем же соседям можно было пустить кровь, не говоря уж о презренных морских разбойниках и прочих недоумках. И потому Умбер не стал обороняться у причалов или прятаться с дружиной в своем хольте, не повел людей с берега в тесные ущелья, чтобы устроить там засаду, а начал делать миролюбивые знаки — лить из рога вино, размахивать пустыми ножнами и показывать оборотную сторону щита.

Дженнак ответил, подняв свой шест с перьями кецаля, а затем с миром сошел на пристань, воткнул древко в уриесскую землю, возблагодарил богов, преподнес и получил дары, разглядел коней — и восхитился, разглядел туземцев — и ужаснулся.

Разумеется, все в руках Шестерых, думал он, но можно ли считать людьми этих странных созданий? Выглядели они крепкими и широкоплечими, были повыше кейтабцев, примерно такого же роста, как одиссарцы, имели две руки, две ноги и одну голову на плечах, но на этом сходство, пожалуй, и кончалось. Кожа их была неприятного бледно-розового оттенка с россыпью желтоватых пятен, носы — красными, глаза — блекло-голубыми, водянистыми; волосы, лохматые или туго заплетенные в косы, были цвета огня, а подбородков и ртов не замечалось вовсе, ибо на месте их пламенела густая и длинная, жуткого вида шерсть — точь-в-точь как лисья! Даже чернокожие демоны Лизира больше походили на нормальных людей, чем это племя! Теперь Дженнаку стало ясно, отчего Та-Кем, нефатец, утверждал, что населяют земли за Длинным морем уродливые чудища, и от вида их даже у демонов Мрака случаются судороги и недержание мочи.

Кейтабцы и одиссарцы были потрясены не меньше своего вождя, и лишь трое участников экспедиции, Чолла, Синтачи и Чоч-Сидри, разглядывали огненновласых с любопытством, превосходившим отвращение. Для Чоллы они являлись тем же, чем морской змей или горбатый верблюд — то есть невидалью и диковинкой; для лекаря Синтачи — весьма забавными тварями, которых полагалось изучить, измерить и если уж не разрезать на кусочки, так хотя бы зарисовать; что касается Чоч-Сидри, то у него, как мнилось Дженнаку, был некий особый интерес. Он посматривал на волосатых варваров, кивая головой и щурясь, будто видел их не в первый раз и будто они оказались в точности такими, какими им и положено быть, — страшней медведей с длинными когтями, что водятся, по слухам, в Мглистых Лесах и Краю Тотемов. Глаза жреца то светлели, отливая нефритовой зеленью, то темнели, превращаясь в шарики агата, и выглядел он таким довольным, словно хитроумный Одисс шептал ему прямо в ухо.