Другая школа. Откуда берутся нормальные люди

Парламент выбирает всё – вплоть до музыки, которая звучит здесь вместо пронзительных школьных звонков. «Мне кажется, придумать звонки было намного тяжелее, чем этого не делать, – говорит Зицер. – Получается разделение «сейчас я тружусь, а сейчас отдыхаю», из-за которого потом в жизни начинается сумасшедшая сбивка». В этом году парламент выбрал «Белла Чао» Горана Бреговича. Четыре минуты легкой музыки, за которые можно успеть спокойно доесть завтрак, прийти на урок, а по пути даже немного потанцевать – что школьники и делают здесь каждое утро.

Ни в одном из классов со стеклянными стенами я не вижу знакомой картины, где дети сидят рядами и молчаливо внимают учителю. Наоборот, тут поощряется, чтобы ученики общались между собой. «Если на уроке тишина – скорее всего, он проходит на кладбище, – говорит Дима. – Когда ты приходишь к другу попить чаю или вина, вы же не молчите, как два дурака, верно? В жизни мы постоянно разговариваем: я просто не могу усвоить материал, если мы не общаемся». На этом свобода не заканчивается: дети могут без вопросов уйти с урока, выбрав пойти на другой – или не ходить на них вообще. «Взрослые часто спрашивают, почему у нас стеклянные стены, – говорит Зицер. – А я задаю им ответный вопрос: как вы сами считаете? Обычный ответ: «Чтобы можно было контролировать учителей». На самом деле это сделано для того, чтобы человек из коридора видел, что происходит внутри, и мог зайти на любой интересный ему урок. В прошлом году у нас был рекорд: шестилетний мальчик просидел на всех уроках истории пятого класса. Весь год. В том, чтобы выйти из класса, тоже нет никакой суперидеи. Это же базисное право: если человек хочет в туалет, он может встать и уйти. Надо было придумать сделать так, что ребенок должен поднять руку и отпрашиваться. В этом смысле я бы рад гордиться, но чем? Что я детей отпускаю пописать?»

У передозировки свободой есть только один побочный эффект: дети из других школ поначалу «проверяют систему» и подолгу не посещают занятия. «Я часто признаюсь, что считаю выбор одним из самых главных навыков нашего времени, – говорит Зицер. – И если я по-честному хочу, чтобы дети научились выбирать, то мне также хочется, чтобы на урок они приходили минимально осознанно, а не потому что им сказали «тащи сюда свое тело». Иногда дети из других школ настолько травмированы, что слово «урок» у них равняется слову «зло» или «унижение». Один парень не ходил на занятия год. Что я делал? Ничего. Он сам в какой-то момент начал интересоваться, почему чуваки все-таки ходят на математику. Пошел сам – вроде ничего, не бьют. На английском сидят, киношку смотрят. И так тоже начал ходить». На этот случай в школе есть особая должность, которая называется «друг». «Мы понимали, что для детей учителя могут быть «старперами». Может быть, мы с чем-то не справляемся. Может, детям нужно какие-то секреты рассказать, – говорит мне Дима. – На должность «друга» мы взяли двадцатилетних ребят, самому молодому другу – семнадцать». «Если представить это в виде семьи, то я – как старший брат», – объясняет мне суть работы «друг» Бен.

Как происходит, что наши дети рождаются любопытными и любознательными, но вдруг им исполняется семь лет, и родители говорят: «Им совершенно ничего не интересно»?

Всё услышанное мной лучше всего проявляется в расписании. Единственные «условно обязательные» предметы здесь только первые два часа. Дальше школьникам приходится выбирать. «Обрати внимание: трех-четырехлетним нужно сделать такой выбор дважды в день, – показывает Зицер на доску с разноцветными надписями, которая служит расписанием. – Я не могу одновременно пойти на шахматы и шитье, и такой выбор они могут делать каждый раз. В старших классах я уже должен выбирать на длительный период – пойти мне на русский, английский или на математику». В моей голове монолог Зицера почти заглушается возмущенными вопросами родителей: разве ребенок не должен получить обязательный набор знаний по всем предметам? «Это заблуждение, – говорит Зицер. – Так нас приучили родители. В этот момент они подспудно заявляют, что учение – зло. Что по определению мой ребенок не захочет идти на урок, если его не заставить. Это сумасшедший перевертыш, ведь на самом деле учеба – это клево. Ко мне однажды пришла мама и сказала: моего ребенка за год научили ненавидеть всё, что он до этого любил. Родителям в такие моменты тоже очень тяжело – они ищут «лекарство». А оно очень странное и парадоксальное: человек должен заново поверить, что он значим. Выйти с урока и убедиться, что в коридоре нет огромной детоловки. И поверить в это очень трудно».