Другая сторона

Бог ведает, что он во мне нашел, но я с самого начала пользовался его доверием. «Кант — это великая ошибка. Ха-ха! Разве можно все сводить к одной „вещи в себе“? Мир — это прежде всего этическая проблема, и меня никто в этом не разубедит. Видите ли, пространство, так сказать, ухаживает за временем: точка их соединения — настоящее — есть смерть, или, если вам угодно, божество, что, как вы понимаете, одно и то же. В центре всего — величайшее чудо воплощения: объект. Который, в свою очередь, есть ни что иное, как внешняя сторона субъекта. Это фундаментальные положения, милостивый государь; в них вся моя теория».

— Да, вы истинный мыслитель, — уважительно заключал я в таких случаях.

В таких вот эмпиреях он витал изо дня в день, и его парикмахерской грозило бы полное запустение, не будь у него Джованни Баттисты. Правда, это была всего лишь обезьянка, но зато какая! Необыкновенно одаренный и настырный зверек! Имея такого помощника, можно было спокойно заниматься этическими проблемами. Джованни овладел этим ремеслом с азов. Его талант проявился в тот день, когда он впервые самостоятельно взбил пену; наш парикмахер, найдя и в нем субъекта, не замедлил извлечь пользу из его ловких рук. Спокойное, быстрое и уверенное владение бритвой прославило Джованни на всю округу. По средам и субботам он даже посещал частную клиентуру. Довольно часто мы видели его трусящим с серьезным и деловым видом по Длинной улице. Будучи честнее и надежнее человека, он составлял подлинную душу этого заведения красоты. Единственное огорчало его хозяина: зверь мало смыслил в философии.

— Вы стоик! — кричал цирюльник ему вслед после очередной продолжительной лекции. При этом он все-таки не терял надежды приохотить животное к более высоким материям.

Должен сказать, что всякий раз, когда я вспоминаю свой первый год в царстве грез, на меня находит глубокая тоска. Тогда еще, в основном, все было хорошо; я даже считаю те дни одними из лучших в моей жизни. Под влиянием новых впечатлений работа шла легко. Во второй половине дня — где-то около пяти — я встречался со знакомыми в кафе. Там, сидя у окна, можно было следить за происходящим снаружи. Особого оживления на улице не наблюдалось, жители Перле предпочитали сидеть по домам. А в центре города вообще было на удивление безлюдно и пустынно. Но именно это однообразие уличной жизни давало определенное ощущение надежности и комфорта. Между тем я все глубже вникал в здешние обстоятельства. Я находил точки опоры, твердые устои среди царящей кругом неразберихи.

В этом мне здорово помогали дома. Порой мне казалось, будто здесь не они существуют ради людей, а люди ради них. Эти дома были сильными, яркими индивидуальностями. Само их молчание было многозначительным. У каждого была своя особая история — надо было только запастись терпением и постепенно выведывать ее у старых построек. Дома сильно разнились по настроению. Некоторые испытывали обоюдную ненависть, видя друг в друге соперников. Среди них были угрюмые брюзги — как молочная напротив; другие производили впечатление нахальных и горластых — в качестве примера назову мое кафе. Если следовать этой аналогии, то дом, в котором мы жили, был старой раздражительной теткой. Окна косились недружелюбно и сердито. Злым, очень злым был большой магазин М. Блюменштиха, простодушной и жизнерадостной — кузница возле молочной, беспечным и легкомысленным — притулившийся к ней домишко речного смотрителя. Но моей любимицей была мельница, стоявшая с краю на берегу реки. Она располагала к себе всем своим видом: чисто выбеленная, с мшистой гонтовой шапкой крыши, из-под которой в направлении улицы тянулась толстая балка — точно добрая сигара. Правда, в районе слуховых окон выражение ее лица было несколько замысловатым и хитрым. Она принадлежала двум братьям. Или, может быть, это они принадлежали ей, как два сына — одной матери?

Я мог бы поведать еще о многом, будь я уверен, что мой читатель воспримет все эти довольно запутанные обстоятельства так, как мне хочется. Я, в частности, со временем пришел к выводу, что дома, стоявшие на одной улице, представляли собой как бы одну семью. Между ними могли происходить ссоры, но внешне они были дружны. Здесь, в сумрачном Перле, меня озаряли идеи, которые во внешнем мире я бы никогда не осознал с такой ясностью. Но подлинной глубины понимания я достиг лишь после того, как чудесным образом обострилось мое обоняние. Это произошло уже через полгода. Отныне мой нос определял все мои симпатии и антипатии. Я часами шатался по углам и закоулкам, принюхиваясь и присматриваясь ко всему, что попадалось мне на глаза. Передо мной открылся совершенно новый, неизведанный мир. Любой подержанный предмет делился со мной своими маленькими тайнами. Моя жена часто подсмеивалась надо мной, ей казалось комичным, что я глубокомысленно обнюхиваю какую-нибудь вещицу, книжку или табакерку. А я и впрямь стал почти как собака; я не могу этого точно объяснить, все дело было в механизмах восприятия — настолько тонких, что их не опишешь словами.