Другая сторона

Лампенбоген жировал до своего последнего дня, в то время как его пациенты уже сидели на вполовину, а то и вчетверо урезанной диете. Они были этим крайне недовольны, что привело к маленькой барачной революции, энергично поддержанной санитаром, которому было куда приятнее болтаться на свободе и участвовать в великих событиях, нежели исполнять свою постылую службу. В леднике еще хранились три жареные курицы, пакет шоколада и круг сыра. Больные потребовали свою долю от этих запасов, хотя внешний вид этих продуктов едва ли мог возбуждать аппетит. Лампенбоген не хотел дать ни крошки. Тогда он умереть, сказали ему. Этого он, конечно, тоже не хотел. Разъяренные пациенты живо сговорились и однажды набросились на врача. Тяжелобольные смотрели со своих кроватей, как санитар участвовал в насилии наравне с другими. Одна бедная женщина с раздробленной челюстью заботливо капала хлороформ на стонущего жирного Лампенбогена. Больные редко бывают жалостливы, для этого они сами слишком много страдали. Когда толстяк был усыплен, его судьи подкрепились деликатесами из вскрытого ледника. Потом Лампенбогена посадили на вертел, в качестве какового послужила газопроводная труба. Эта процедура стоила ослабленным повстанцам немалых усилий. Сторож разжег огонь, чтобы уничтожить следы злодеяния. Таким образом, Лампенбоген закончил свое существование в виде жаркого, и притом скверного: верхняя часть почти не пропеклась, едва подрумянившись, тогда как нижняя превратилась в уголь. Только бока поджарились как следует, покрывшись аппетитной золотистой корочкой.

18

По Длинной улице к реке боязливыми мягкими шажками семенит старый человек без шляпы. Полы его халата развеваются на ветру, словно крылья, его жилет застегнут только до половины. Старик энергично кивает на бегу головой, полностью погрузившись в разговор с самим собой. Добежав до воды, он останавливается на мгновение в нерешительности. Чинно, как цапля, он прохаживается взад-вперед по песку, читая лекцию самому себе. А Негро шумит — то словно голодная, и тогда ее волны слизывают песок с берега, то жалуется многоголосым таинственным напевом. На мосту тускло светит фонарь, сияющие блики пляшут на поверхности воды. Старик решительно заходит в воду. Сначала волны достигают ему только до колен; он неторопливо достает футляр и водружает себе на нос очки. Затем убирает футляр обратно в карман. Еще пара шагов вперед — и вода уже доходит до его тощих бедер. Старику приходится делать усилия, чтобы не быть унесенным течением. Он страстно бормочет какие-то странные признания в любви и прижимает руку к сердцу. Потом достает какой-то неразличимый маленький предмет, близоруко подносит его к самым глазам, нагибается к воде, как бы внимательно изучая ее, — она уже доходит ему до горла… теперь до носа — остается виден только островок из седых волос… поток увлекает с собой блестящую штуковину, напоминающую крошечное суденышко; он кружит ее, укачивает на своих волнах… это маленькая коробочка, обклеенная фольгой… Acarina Felicitas!..

19

Со стороны вокзала подступало болото. Здание накренилось, перрон покрылся илом и камышом, через прогнившие двери в залы ожидания вползала трясина, со скамей и диванов звучали тоскливые песни жерлянок. На буфетах копошились тритоны и мелкие личинки жуков. Бесчисленные твари, которые заполонили Перле, опустошая сады и пугая людей, — все они происходили из болота, простиравшегося на много миль от города в туманную мглу.

Но болото не только давало, но и отнимало жизнь. Великое множество жителей города, крестьян, рыбаков заснуло вечным сном в его топкой трясине. Вероломное! Оно могло казаться таким безобидным — а между тем под мшистым покровом кишели змеи. Временами оно выпускало бесшумные призрачные языки пламени высотою с дом, пугая гнездящуюся на нем водоплавающую птицу. Оно могло досыта кормиться собственной плотью — его тигры пожирали его кабанов, его лисы преследовали его косуль.