Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие

Вена, столица Священной Римской империи, подавила Петра великолепием и могуществом. С трудом «урядник Петр Михайлов» добился аудиенции у императора Леопольда в замке Фаворит. На аудиенции он так потерялся, что хотел поцеловать руку императора (что ему, царю, совершенно не подобало) и никак не решался надеть шляпу, на чем настаивал император. Вырвавшись наконец из замка Фаворит, он, заметив челнок, вскочил в него и принялся что есть духу грести. «Словно как школьник, отделавшийся от трудного экзамена», — комментирует Валишевский (1993: 83).

Это была натура деятельная, бурная, беспокойная и падкая до наслаждений. Да, это был «и академик, и герой, и мореплаватель и плотник», но, кроме того, он же был гуляка и дебошир, палач и барабанщик, вечный шалун и ответственный, совестливый командир. Всё-то он хотел попробовать сам, всё испытать, всё изведать. Шапку Мономаха и солдатскую лямку. Барабанные палочки и кузнечный молот. Святые подвиги и грешные удовольствия.

Вероятно, мы лучше поймем этот характер, если проследим, как он формировался.

5. Зерно и почва

Если сравнить Русь первых Романовых с государством, которое Петр оставил своим преемникам, то можно было бы подумать, что страна была завоевана и колонизована каким-то западным, европейским соседом, если бы не следы побед России над своими соседями. Как в дремучем азиатском краю мог вырасти этот деятельный гигант, крушитель и преобразователь? Это выглядит чудом. Но это было исподволь подготовленное чудо.

Уже отец Петра, тишайший богомолец и охотник царь Алексей Михайлович, в одном только 1661 г. вызвал в Москву на службу около 400 иностранцев — офицеров, докторов, мастеровых. Правда, им было велено селиться в особом поселке — Немецкой слободе, Кукуе. А всего в это время жило в России уже около 18 тысяч иностранцев.

В сорок лет царь Алексей похоронил жену Марию Милославскую, от которой он имел тринадцать детей, но сыновей только пять, а из них выжило двое — хилый и слабый Федор, страдавший наследственной невосприимчивостью к витамину С и потому постоянно болевший цингой, и подслеповатый и косноязычный Иван, у которого веки не держались открытыми. Только дочь Софья была энергична и жаждала учиться, но царевнам удел был сидеть в терему и даже выход замуж им не светил: выходить за своего подданного не подобало, а иностранные принцы не покушались на захолустных московских невест. Царь-вдовец часто коротал время дома у своего приближенного Артамона Матвеева, начальника Посольского, Казенного и других приказов, который был необычным боярином. Он интересовался науками, проводил опыты в самодельной химической лаборатории и, по некоторым сведениям, женился на дочери Грегори Гамильтона — бежавшего от революции роялиста из Шотландии. Собственно, в родословной указана женитьба на дочери Григория Петровича Хомутова, и некоторые историки считают, что шотландское родство — миф, но Хомутовы в России были русской переделкой фамилии Гамильтон. Во всяком случае, дом был обставлен на западноевропейский манер — с зеркалами и картинами. Женщины, вопреки русскому обычаю затворничества, выходили к столу, в том числе воспитанница Матвеева юная красавица Наталья Нарышкина. Царь обратил на нее внимание и вскоре женился на ней, после чего стал менее богомольным и более приверженным светским удовольствиям, в частности театральным представлениям. В 1672 г. у царицы родился сын Петр.

Нарышкины, сменившие у трона Милославских, происходили от татарина Нарыша, подвизавшегося при дворе Ивана Грозного. У Натальи Кирилловны и ее сына были черные, чуть раскосые глаза. Младенец был очень крепкий, здоровый и уже, как уверяли, в семь месяцев начал ходить. Мог ли пожилой по тем временам (под пятьдесят) и больной царь породить такого крепыша? Как-то много лет спустя Петр сам захотел дознаться об этом у родственника своей бабушки Тихона Стрешнева, ближнего боярина покойной царицы Натальи Кирилловны. Указывая на Мусина-Пушкина, Петр посетовал, что тот-то как раз на деле сын царя, незаконный, конечно, а вот «чей сын я? Не твой ли, Тихон Стрешнев?» Стрешнев взмолился: «Батюшка, смилуйся. Я не знаю, что отвечать… Я был не один…» (Валишевский 1993: 11–12).