Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие

Как в фильме Эйзенштейна «Иван Грозный», так и в написанных чуть раньше романах Льва Жданова об Иване Грозном фигура Федьки Басманова выведена с подчеркнутой андрогинностью. В фильме он танцует в женском платье. В романе Жданова «Царь Иоанн Грозный» царь слышит за дверью «знакомый сладенький голосок» и, встретив своего любимца, хлопает Федора «по румяной, нежной щеке, покрытой пушком, словно у красной девицы. Да и вообще, вся фигура наперсника царского, с пухлой грудью, с широкими, упитанными бедрами, вихляя которыми подходит он к Ивану, — все в Басманове дышало притворной слащавостью и женственностью. Азиат происхождением, он наследовал от своих дедов или, скорее, от бабок — миндалевидные, с наглой поволокой очи, брови соболиные дугой, полные губы, яркие, пунцовые, каким любая боярыня позавидует… Всем видом своим напоминал он мальчиков-наложников, которых много при дворах восточных владык, которых и на Русь привозили бухарские и хивинские купцы, наравне с рабынями-одалисками…

Близко, гораздо ближе, чем допускает строгий обычай московский, подошел Басманов к царю и продолжал нежно…».

По Жданову, Басманов обращается к царю со слащавыми словами «царь ты мой любименький», «царечек ты мой».

«Обороты речей, дышащие бабьей льстиво-заманчивой податливостью, звуки мягкого, сдобного голоса, юношеского контральто, поворот стана, выражение глаз, наглые ужимки фаворита сразу пробудили какое-то особое настроение в Иване. Словно защекотало у него в груди… Загорелись, потемнели глаза, губы задвигались, дрогнули ноздри…

— Один ты, что ли? — спросил Иван. И голос у него звучит как-то хрипло, необычно.

— Один, один… Там нет никого… — шепчет извращенный любимец, прижимаясь к Ивану…» (Жданов 1999: 175–176).

Звучит, как пародия на историческое повествование. «Извращенный любимец»… То есть, даже просто описывая факты прошлого, повествователь не в силах отвлечься от осудительных определений, обычных для его эпохи и его среды, и не подводит к ним исподволь, а пришлепывает их сразу. Романы Жданова сейчас издаются массовыми тиражами, хотя язык их («фаворит», «контральто», «капризно», «царечек» в романе об эпохе Ивана Грозного и в соседстве с «ноне» и «помилуй ны») выдает бездарность и безвкусицу автора. Невозможно поверить и в его реконструкцию образа Федьки Басманова. Имея очень слабое представление о гомосексуальности, автор полагает, что для того, чтобы проникнуться страстью к парню, царю было необходимо узреть в нем подобие женщины — мягкие щеки, покрытые пушком, очи с поволокой, широкие бедра, пухлую грудь… Скорее всего, этот искатель царской милости был не таким. Да и вряд ли мог подобный образ привлечь грозного царя. Восточные вкусы, вкусы «Тысячи и одной ночи», были чужды христианской Руси и бешеной натуре царя. Если уж содомский грех, то не с подобием женщины (зачем? сколько угодно красавиц к услугам), а с тем, кто и сам проявляет мужские достоинства. Чем мужественнее, тем более заманчиво овладеть им как женщиной. Можно полагать, Федор был лихим опричником, авантюрным и беспринципным помощником своего воинственного отца. Что же объективно о нем известно?

Об особо тесной интимной связи царя со своим кравчим единогласно свидетельствуют иностранцы Альбрехт Шлихтинг (переводчик) и Генрих Штаден (опричник), а также русский беглец князь Андрей Курбский. Особенно это всплыло в эпизоде ссоры Федьки Басманова с князем Дмитрием Овчиной-Оболенским, сыном погибшего воеводы. В запале ссоры князь уязвил Федора: «Мы служим царю трудами полезными, а ты гнусными делами содомскими!» (так у Карамзина). Шлихтинг перелагает эту тираду деликатнее: «попрекнул его нечестным деянием, которое тот обычно творил с тираном».