Другая страна

Самолет наконец полностью остановился. И тут все пассажиры, облегченно вздохнув, поняли, что обрели способность к движению. Залязгали замки ремней, люди снимали с сеток свертки, газеты, плащи. Изменились и лица пассажиров – это были уже не те люди, что совсем недавно болтались между небом и землей во власти таинственной стихии, и лица у них были другие – те, что они «носили» на земле. Путешествующая в одиночестве матрона, с удовольствием флиртовавшая направо и налево весь полет, вновь превратилась в мать семейства – теперь к ней не подступиться. Бизнесмен, который всю дорогу развлекал Ива рассказами о том, как он облазил побережье озера Мичиган, наслаждаясь прекрасной рыбалкой, теперь с важным и отчужденным видом завязывал галстук, словно никогда не пускался в откровения. Ив не надел в дорогу галстук, на нем была только синяя рубашка с коротким рукавом, и еще он захватил на всякий случай легкую спортивную куртку; теперь его вдруг обуял страх, не допустил ли он здесь промаха, не зная американских правил? Вдруг его не пустят в страну? Но теперь ничего нельзя изменить. Ив поправил воротничок, надел куртку и провел рукой по волосам – не слишком ли длинные? Обругав мысленно себя, он пожалел, что не расспросил раньше обо всем попутчиков. Его сосед, молодой органист из Монтаны, с сосредоточенным видом, тяжело дыша, приводил себя в порядок. Во время полета он был очень дружелюбен, приглашал Ива, если тот будет в Монтане, обязательно навестить его, но сейчас Ив вспомнил, что адреса он так и не дал, да и вообще ничего, кроме того, что его звали Питер, было о нем не известно. Совершенно ясно, что теперь к нему с расспросами не подступиться. Почти все пассажиры знали из его пьяной болтовни, что он француз и летит в Штаты впервые, а некоторые были также посвящены в то, что в Нью-Йорке у него есть друг, актер. Когда они находились в воздухе, все это выглядело вполне пристойно. Но теперь, на земле, по здравом американском размышлении, его рассказ казался подозрительным. Раньше Ив никогда не ощущал себя французом, теперь же впервые почувствовал свое отличие, свою «французскую» второсортность. Он болезненно ощущал, как его чураются, это было очевидно, хотя и не бросалось в глаза, ему уклончиво и поспешно улыбались, ясно давая понять, что на помощь тут рассчитывать не приходится – кто знает, что он из себя представляет на самом деле. Иву пришло в голову, что наверняка перед тем, как впустить в страну, его подвергнут тестированию, а что, если он не пройдет тест? Он смотрел на толпившихся в проходе пассажиров уже по-новому, вновь погрузившись в привычное состояние одиночества и снисходительного презрения к окружению. «Желаю удачи», – кинул ему на прощание сосед и занял свое место в очереди на выход; наверное, так же поспешно и в тех же выражениях он простился бы даже с другом, которого увозили в тюрьму. Ив вздохнул, по-прежнему не поднимаясь и ожидая, когда рассосется очередь в проходе. И с грустью подумал: «Le plus dur reste à faire»[67].