Другая судьба

То же самое с сексуальностью. Изначально у двух персонажей, Гитлера и Адольфа Г., одинаковая сексуальность, ибо у них было одно и то же детство. Однако Адольф Г. признает, что у него есть проблема с девушками, тогда как Гитлер гордо ее игнорирует.

Наша сексуальность – не то, чему мы подвергаемся, а то, что мы делаем. Что мы делаем с ней.

Я рискую: на этой первой сотне страниц настоящий Гитлер выглядит симпатичнее виртуального.

А почему бы и нет? Этот жалкий молодой человек пока еще не ведет себя как достойное осуждения чудовище. Мы будем судить его, когда он согрешит, не раньше.

Я не мог устоять: Гитлер встречается с Фрейдом. Эта сцена, помимо того что она забавляет меня, позволит рассказать детство Гитлера на диване и показать, что от своего детства можно излечиться, каково бы оно ни было. Адольф Г. излечится, Гитлер – нет. Наше прошлое тяготит нас настолько, насколько мы ему позволяем; размышляя, работая, мы можем облегчить это бремя.

– Как ты можешь рассказывать историю неудачника, ты, которому всегда все удавалось? – спрашивает меня Бруно М.

Я лишаюсь дара речи. Комплимент парализовал мои двигательные и мозговые функции. Я краснею, запинаюсь и отделываюсь жалким:

– Я пытаюсь.

Он кивает, мило улыбается и меняет тему.

Знал бы он, Бруно, как легко мне описывать неудачника! Знал бы он, Бруно, что я никогда не считал, будто мне удалось что бы то ни было. Да, я выучился, я выигрывал конкурсы, считавшиеся трудными, меня ставят, печатают, я имею успех, но остаюсь напряженным, неудовлетворенным, больше озабоченным тем, что делаю сегодня, чем законченным вчера.

В начале пути все неудачники. Кроме Рембо. Потому что юнец мечтает, потому что он не делает того, что надо, потому что слишком высоко ставит планку… Как и мой герой, в восемнадцать лет я воображал, что напишу ту самую единственную книгу или неповторимую симфонию, снискав признание современников и любовь потомков. Все мы начинаем с таких глупостей: желаний без поступков, мечтаний без работы, фантазий, над которыми смеется будущее. Мы больше говорим себе, что сделаем то-то и то-то, чем действительно делаем. Моя воля проснулась позже, сначала были лишь поползновения.

Я взрослый, я сумел создать несколько произведений и добиться признания, но напряжение не отпускает: не обманка ли этот успех? Не ошибаются ли все те, кто восхищается мной? А что, если прав только вон тот жалкий безобразный червяк, который меня не любит?

Всю жизнь я буду спрашивать себя, по плечу ли мне мои амбиции. Всю жизнь буду чувствовать себя скорее неудачником, чем успешным человеком. Провал – постоянная, сокровенная, вечная озабоченность в жизни артиста.

Я заканчиваю первую часть. Мои герои уже очень далеко разошлись друг от друга. Адольф Г. работает над своей живописью, он преодолел страх перед женщинами и приобщился к сексуальности – сексуальности альтруистичной, той, куда входит чужая доля. Гитлер же остается девственником, не признается себе, что он плохой художник, и ведет жизнь мелкого буржуа среди бродяг. Адольф Г. с трудом достиг расцвета. Гитлер без труда замкнулся в себе, в своей лжи и своих обидах. Это уже два разных человека.

Бруно М. прочел первую часть. Он в восторге, говорит, что получилось на редкость увлекательно, побуждает меня продолжать и смущенно признается, что порой отождествлял себя с Гитлером.

Что и требовалось доказать.

Пьер С., мой издатель, подтверждает, что я могу продолжать. Он только просит меня подсократить сеансы у Фрейда, а также сексуальную инициацию со Стеллой – я не против. Люблю писать лишнее, чтобы потом отсекать ненужное. Я понимал, что многословен, но не хотел сдерживаться: как знать, не притаилась ли лучшая идея в конце плохого абзаца? Чтобы подрезать дерево, оно должно подрасти.

Странно: я описываю рождественское перемирие в окопах 1914-го и одновременно мы празднуем Рождество здесь, в Ирландии.

На всех проигрывателях в доме я кручу без остановки «Святую ночь», потом тащу всех к пианино, чтобы спеть. Каждый поет на своем языке, кто по-французски, кто по-английски, кто по-испански… Та же сцена, что в 1914-м.

Я полон нежности – нежности смутной, нежности пьяной. Я целую живых, и часть моих поцелуев достается мертвым. Я целую все человечество.

Война. Я не люблю ни фильмов, ни книг о войне, в армии отслужил кое-как и вдруг ловлю себя на том, что меня увлекла жизнь на фронте, в окопах, в страхе. Никогда бы не подумал, что буду с таким удовольствием сочинять это двойное повествование. Я воспринимаю мир на слух и описываю бои через звуки. Я впечатлителен и восприимчив и пытаюсь найти прозу ритмизованную, синкопированную, созвучную действию.

Исключительное счастье доставляют мне эти страницы. Неужели мне не хватало этого опыта, а я и не подозревал?

Я дописался до галлюцинаций.

Вчера, идя по улице с моими племянниками, я услышал свист и закричал:

– Ложитесь!

Они посмотрели на меня озадаченно. Мимо проехал велосипед.

А мне почудилась шрапнель.

Война? Две войны. Две возможности войти в нее и из нее выйти.