Другая Вера

Она так остро почувствовала это, будто все это так близко, на пороге, и завтра, ну максимум послезавтра, она поймет, что это настало.

«Глупость какая, – ругала она себя. – Какая я дура! В мои восемнадцать – и такие противные мысли! Да и вообще, когда это будет? До этого так далеко, что и думать смешно».

Вера делано рассмеялась, вскочила с кровати, подлетела к зеркалу и зажгла маленький зеленый ночничок.

Она разглядывала себя в зеркале, и сердце ее трепетало от радости.

Стыдно, конечно. Так про себя очень стыдно. Но никто же не слышит, правда? И никто не узнает.

Она тут же простила себя и тихо сказала вслух:

– Верочка! Ну какая же ты красавица. Ну как же ты удалась.

И тут же всхлипнула – это была фраза деда Давида: «Веруша у нас удалась».

И правильно, по-другому не скажешь, все получилось, до самого маленького штриха: и фигура, и ноги, и талия, и грудь. А волосы! А лицо? «Камея», – называл ее дед, доставая из шкатулки старинную камею, брошь его матери.

На бледно-розовой, тонкой, полупрозрачной раковине была выбита головка женщины с опущенными глазами. Легкие волнистые волосы были небрежно уложены кверху. Вера могла бесконечно смотреть на этот тонкий аристократический профиль, длинные тяжелые веки, изумительной красоты шею и чуть оттопыренную нижнюю губу.

Она и вправду была похожа на камею.

Удалась, что уж тут говорить.

Вдалеке запела иволга, и за окном стало светлее.

За стеной зашуршала бабушка, звякнула крышка ночного горшка и раздался ворчливый шепот.

Потом долго гремели пружины, бабушка кряхтела, вздыхала и что-то шептала, наверняка проклинала бедного деда за то, что посмел их оставить.

А Вера уже засыпала. И точно знала, что эту светлую июньскую ночь она не забудет никогда, потому что острые моменты безмерной радости и отчаяния навсегда остаются в памяти.

Да, то лето было счастливым. С Робертом они встречались почти ежедневно.

Шатались по Москве, подолгу сидели в скверах и парках, ели мороженое, проголодавшись, бежали к метро и, если повезет, покупали горячие пирожки или бублики. Купались в Серебряном Бору или в Перхушкове – там жили приятели Роберта.

Иногда оставались у кого-то на даче, где всегда было шумно и весело, много незнакомых, но доброжелательных и милых людей, запах шашлыка, дымок над кустами сирени, бесконечное вино, белое, красное, которое пили, как воду.

Вера быстро хмелела и искала укромный уголок, например гамак, спрятанный в зарослях участка. Проснувшись, она открывала глаза и видела Роберта. Своего Роба. Он был всегда поблизости. Такой близкий, такой родной. Клетчатая рубашка, темно-синие джинсы, черные кроссовки с белыми полосками. Буйная, сто лет не стриженная шевелюра и медового цвета борода. Ну и, конечно, очки – простые, круглые, в металлической оправе, в точности как у кумира, Джона Леннона.

Она смотрела на него не отрываясь, и ее сердце плавилось от нежности и любви. «Мой любимый, – повторяла она про себя. – Мой самый родной. Самый лучший на свете. Единственный мой».

Приближался август, и бабушка засобиралась в санаторий. Путевку давал собес, но, чтобы ее получить, пришлось приложить большие усилия. Въедливые и противные тетки требовали тонну справок о бабушкином здоровье, точнее, о нездоровье. Сыграли роль бабушкины слезы перед суровой и хмурой, недобро усмехающейся инспекторшей ну, и конечно же, подношения – коробка конфет и флакон духов.

– Сколько нервов и сил, Вера! – восклицала бабушка. – Сколько унижений и сколько бессонных ночей! А почему, ты ответь? Ведь мне же положено! При Давке все было просто – путевку он покупал, и никаких поклонов и унижений!

Три дня она приходила в себя, а потом принялась собираться.

Вере всегда было грустно, когда бабушка уезжала, одной в большом доме было неуютно, особенно по ночам. Но в этот август она не могла дождаться ее отъезда, потому что знала: как только бабушка сядет в автобус, придет Роб, ее Роб. И останется здесь, в ее любимом доме, на целую вечность, на все двадцать четыре дня. И это будут двадцать четыре дня абсолютного счастья – они будут вдвоем! Вдвоем засыпать, вдвоем просыпаться, пить чай, гулять, разговаривать. Садиться обедать. Снова гулять, ходить в лес. Пить вечерний чай и снова разговаривать. А потом… потом будет ночь. И он будет обнимать ее, прижимать к себе сильно, крепко и еще нежно-нежно, и станет гладить ее волосы и плечи, и шептать такие слова, что у нее в сотый, в тысячный раз закружится голова и будет казаться, что вот-вот потеряет сознание.

Так все и было, точь-в-точь. Тот август они прожили супругами. Ну, или почти супругами.

Вера старалась изо всех сил – утром бежала на рынок, чтобы купить свежего творога и домашней сметаны, прихватить свеклу и зелень на холодный свекольник. Выпросить у торговца мороженой рыбой, если тот будет в благостном настроении, кусок трески или хека – Роб обожал рыбные котлеты.