Другая Вера

За трешку в месяц вахтерша Василина, худющая и злющая тетка, выделила им кровать с панцирной сеткой, колченогий стул и столик с самодельной фанерной столешницей. Это был именно угол, свободных комнат не имелось, да им и не положено – москвичи. В противоположном углу стояли свернутые в трубу полосатые матрасы, и до Веры дошло, что это склад. По стене медленно прополз бледный и немощный таракан.

– И ему нечего есть, – еле сдерживая слезы, грустно усмехнулась Вера.

И начался ад. Ей, домашней и избалованной нежной девочке, общежитские привычки и традиции были невыносимы. В дверь постоянно ломились, из общей кухни несло подгоревшим маргарином, в туалете невыносимо воняло, и грязь там была такая, что страшно было зайти. А ее молодой муж пропадал по ночам – шатался по общежитским дружкам.

Нервная, перепуганная, с вечными слезами на застывшем лице жена была ему в тягость. Да и прожить на две стипендии без домовитой бабушки было не просто сложно – это было невозможно.

Ели они теперь картошку и серые макароны, а еще кильку в томате и пельмени, если этот деликатес удавалось достать.

Соседки что-то готовили, выкручивались, как могли, и с презрением смотрели на растерянную Веру: «Вот уж безрукая! Суп сварить для нее проблема! Москвичка-белоручка!» В Малаховке, на родной и уютной кухне, все это было в радость. Здесь же, в этой грязи и тараканах, в этом застывшем, навеки пришкваренном жире, в этой копоти готовить еду было немыслимо.

Сдружиться ни с кем не удалось, да и сама Вера к этому не стремилась. Не курящая, не выпивающая, она была вечным объектом для насмешек. С Робом девушки заигрывали и притворно его жалели:

– Бедный Робик! Как неудачно женился!

Роб стал выпивать, и вот тут начались скандалы и претензии.

Однажды Вера услышала:

– Да катись ты домой наконец, к своей чертовой бабушке!

Услышала и, по-деревенски охнув, осела на кровати.

– Как же так, Роб? – жалобно пролепетала она. – Как же ты можешь?

Пьяный муж шарахнул кулаком по стене и вышел за дверь.

Надо что-то делать, так продолжаться больше не может. Но что, господи? Спасать семью, их любовь. Любовная лодка разбилась о быт? Так пошло и просто?

Вернуться в Малаховку, к бабушке? Нет, ни за что! И получалось, что выхода не было.

Но дело даже не в этом: Вера так любила мужа, что не представляла без него жизни. Да что там жизни – дня без него не представляла, одного дня.

Эта гнусная сцена произошла в октябре, а в начале ноября она поняла, что снова беременна.

«Ну вот, – думала она. – Значит, так надо. Выходит, это судьба – если бог дает ребенка, значит, не все потеряно. Выходит, судьба нам быть вместе. А вот когда родится малыш, все у нас поправится».

Вера была твердо уверена: ее любовь все выдержит.

Новость о ребенке Роберт воспринял странно – кажется, до него и не сразу дошло.

– Как? – переспросил он. – Опять?

Вера нашла силы дурашливо рассмеяться:

– Ага, не опять, а снова! Только теперь все будет нормально. Я точно знаю.

Ходила она тяжело, но зимнюю сессию решила сдать во что бы то ни стало. А вот что будет с летней, старалась не задумываться.

Слышала, что педагоги к беременным лояльны. Ну допустим, сдаст она летнюю. А что дальше? Потом? Что будет, когда родится ребенок? А осенью четвертый курс. Ясли? На няню нет денег, это понятно. Да и просто нет денег! Ни на что. Беременной надо хорошо и калорийно питаться, тем более с ее печальным анамнезом. А уж кормящей матери – тем более.

А ребенку? Фрукты, молочная кухня? А условия? Жить здесь, в этом клоповнике? С полосатыми соседями-матрасами, от которых воняет прелым тряпьем? Господи, что же делать?

Вера чувствовала, что не радость, а тоска наполняет ее бедное сердце. Беспросветная, черная и вязкая, липкая и тягучая, как вар, тоска.

Как жить дальше, что делать? В конце концов Вера вынуждена была признаться самой себе: Роб ей не помощник и не советчик. Кажется, бабушка была права.

Но даже при том, что наступило прозрение, любовь к мужу не уменьшалась ни насколько.

Как-то раз в воскресенье, проплакав весь день – слава богу, Роберт ее слез не видел, как всегда, отсутствовал, – Вера собралась и поехала в Малаховку. Делать было нечего, потерять второго ребенка она не могла.

Позже, спустя много лет, когда жизнь ее наладилась и стала прекрасной, вспоминая те времена, Вера удивлялась одному – как она смогла выжить тогда? Как смогла устоять, не свихнуться, не сломаться, не попасть в психушку? Как она вообще осталась на этом свете? Непостижимо.

Вера топталась у калитки, не решаясь войти. Родной дом, стоявший в глубине заросшего и давно заброшенного сада, показался ей маленьким, кособоким, несчастным и всеми покинутым. Забор, когда-то крепкий, из отборных досок, поставленный, конечно, дедом Давой, накренился и облез, и от прежней его крепости, устойчивости и красоты не осталось и следа. Увидела она и облезлую, сто лет не крашенную крышу, и неметеные дорожки – все то, что когда-то казалось вечным. Дед всегда говорил: «В этом доме еще мои внуки поживут!»