Другая Вера

Смущенно просил прощения, суетился, предлагал какие-то убитые рваные тапки, от которых Вера решительно отказалась. Пытался усадить ее в старое, потертое, доисторическое кресло, но и здесь она сказала решительное «нет».

Прошла на кухню, поморщилась при виде раковины, полной грязной посуды, качнула головой, отметив крошки на клеенке и залитую кофе плиту.

– Не утруждаешь себя бытом, – не удержалась она.

Красовский принялся объяснять, что сил нет, уже три дня бьет кашель, а с врачом все тянул, но вчера понял, что выхода нет. Он никогда не лечился, в лекарствах ничего не понимает.

– Может, вообще не принимать? – с сомнением спросил он. – А, ты привезла! Ну тогда да, конечно! Все сразу и по схеме, с легкими не шутят, ты, Вера, права! А приберусь завтра, если будет полегче. Я же не знал, что ты приедешь! Такой вот конфуз, извини.

Вера молча разбирала свои пакеты, открыла холодильник, из которого пахнуло откровенно несвежим, лежалым и стухшим.

Прикрикнула на Красовского, строго приказала выпить антибиотик и лечь в постель.

Он, бормоча и оправдываясь, тут же послушался и прошаркал в комнату.

Вера протерла холодильник, выбросила в помойку все содержимое, поставила туда свои контейнеры и после некоторого раздумья принялась за посуду. Моющие средства отсутствовали. Нашлись остатки окаменевшей соды, и Вера развела ее водой.

Разобравшись на кухне, пошла в комнату.

Вот где была разруха. Ремонта эта квартира, кажется, не знала никогда.

Старый шкаф с зеркалом, бельевая тумба из прошлого века, телевизор, чешские полки с книгами, икеевская стойка под диски, совсем нелепая в этой квартире. И разобранный диван, на котором спал, похрапывая, ее бывший муж и отец ее единственного сына.

Она смотрела на него и вспоминала.

Роберт в клетчатой ковбойке и потертых кедах, заезженная пластинка с набившей оскомину песней – «Прощай и ничего не обещай». Изо всех окон, как надоело! Но если честно, песня ей нравилась.

А он над советской эстрадой смеялся. Он слушал «Битлз».

Его губы, ее губы и его слова. Первый мужчина. И она верит ему. Навсегда.

Тугой живот, выматывающие утренние рвоты. Тошнит, все время тошнит. Тошнит от всего. Невыносимый запах капусты из институтской столовки.

Бабушка, ее жесткие, жестокие слова. Почему она ее не жалела?

Яркий, белый свет лампы в родилке. Адская, разрывающая пополам боль. И слабый писк – он родился?

Счастье, счастье. Счастье и еще – мука….

Ночи без сна, полуоткрытые глаза, вечный недосып, вечная усталость. И – ожидание! Он приедет. Сегодня приедет, конечно, приедет. Здесь его сын и жена, он не может их оставить.

Темное окно, запах утюга и теплых пеленок, запах молока, запах сына.

И опять тишина. Он не приехал. Опять.

И ее слезы, слезы без конца.

И слова бабушки. Ну почему опять так жестоко? Ведь ей и так плохо!

Он приехал! Счастье. Он подолгу смотрит на сына, и, кажется, малыш ему нравится.

Он торопливо ест разогретую картошку, глотает горячий чай, обжигается, чертыхается, а она, не отрываясь, смотрит на него. Любуется. Ей нравится, как он ест, как он пьет, как неловко держит их общего сына. Как обнимает ее по ночам и шепчет ей такие слова, от которых кружится голова.

И ей снова становится стыдно. Какая же глупость – он ее муж!

И она снова счастлива, счастлива. Господи, как она счастлива.

Но его снова нет, и она его ждет. И снова слезы. Господи, да откуда они только берутся? И одиночество, и ей очень страшно одной. Какое одиночество, как она может так говорить? Ведь рядом, на расстоянии вытянутой руки, спит ее сын. Да как у нее язык поворачивается?

И снова слезы, откуда их столько?

Его долго нет. Где он, с кем? Он приехал, приехал, почувствовал! Ведь ей так плохо. В самые-самые черные дни, после смерти Лары, он рядом, возле нее. И она им спасается. А потом они перебираются в Москву. Какой он молодец, как здорово придумал! Ей бы и в голову не пришло. Ей надо бежать из этого дома. Спасаться.

Бегут. И снова счастье. Нет, она тоскует по прошлой жизни. По всем своим, по бабушке, по дому. Но она счастлива, они вместе, втроем. И у них наконец настоящая семья. Где только они, без посторонних.

Метро. Сын спит у него на руках. Маленький, теплый, уставший. В старой цигейковой, отданной кем-то шубке, в вязаной шапочке в бело-синюю полосу. Сердце заходится от счастья – ее мужички.

Счастье, счастье. И никаких слез. Никаких. Все у них хорошо! Но почему снова страшно? Три года. Три года у них все хорошо.

Верино сердце сжималось от жалости и тоски. Как же так, Роберт? Как же нелепо ты распорядился единственной жизнью.

Он неожиданно открыл глаза, и Вера вздрогнула, залилась густой краской и моментально вскочила со стула.

– Ну я пошла.

И тут же поймала себя на мысли, что прозвучало это робко и, кажется, нерешительно.

Она прошла в прихожую и, натягивая куртку, прокричала:

– Суп, мясо, мандарины. Да, молоко! Обязательно пей теплое молоко! Надеюсь, что хотя бы мед у тебя есть! Впрочем, сомнительно, – почти про себя пробурчала она. – Все, я пошла! Выздоравливай. Вадька прилетит через пару дней и заедет к тебе!