Другая жизнь

– Все знают. Тут. – Полено приложился к фляге, удовлетворенно вздохнул; вздохнул снова, уже с сожалением, и пустил флягу по кругу. Братьям два раза предлагать не надо было. Хорошо отхлебнув, передали флягу мне. Хотела отказаться, но аромат из горлышка походной тыквенной фляги заставил сначала принюхаться, а потом и глотнуть. Самогон. Но запах… Свежие ягоды так и встали перед глазами. Протянула остатки Старшому. Тот помотал головой.

– Понюхай хоть, – не отняла я руку, – знаю, что не пьешь. Гадость редкая, но запах… «шикшовка». – Тот привстал, понюхал и заулыбался.

– Бальзам на душу, – и отхлебнул. – Ох, жуть!

Братья заржали, в два глотка опорожнили. Дед понюхал пустую баклажку, спрятал в солому. До Тихого сзади долетел запах, он даже подстегнул лошадь, но поздно…

– Все знают. Тут, – снова повторил дед. – Колдун. «Кто попробует убить рушевского колдуна железом, деревом, костью, камнем, водой или огнем, сам в два дня от этого погибнет». Тут. Все знают. Тут.

Братья переглянулись, оба, не сговариваясь, потрогали свои амулеты, висевшие на шеях.

– И кто же это так красиво сказал? – встрял в разговор Старшой. – Откуда это известно?

– Так все знают. Все. – Дед с укоризной обернулся к нам. – Был сход колдунов. Давно. Там они все про себя и узнали. Вот и про нашего тоже. Он как приехал оттуда, так все и узнали. Тут. Ничего. Только безобразничает сильно. С девками. А так ничего. Жить можно. Тут.

– Так, может, он сам это все и придумал, – рассмеялся Старшой, – колдун рушевский…

– Что ты! Тут. – Возница чуть не свалился с телеги. Стал нервно оглядываться по сторонам, как будто из придорожной канавы сейчас вылезет сам колдун и накажет за такие речи. – Все знают. Тут. – Он явно не находил слов, чтоб выразить весь ужас от слов Старшого. – Вы же солдаты. Должны понимать. Ни железом. Ни костью. Тут. Такой.

Он не выдержал, спрыгнул с телеги, пошел рядом, что-то бормоча под нос и с неодобрением посматривая на нас.

Братья повернулись к Старшому. Тот откровенно смеялся.

– Хорошо придумал. Делай, что хочешь, а трогать тебя нельзя. Надо нам для отряда так же придумать. Пугать всех будем, – и дальше завыл страшным голосом: – Кто на отряд Старшины нападет, тот на понос изойдет, у того… кхм…

Мы с Братьями расхохотались.

Полено что-то пробухтел, хотел запрыгнуть в телегу, но передумал.

Дорога обогнула последний холм, взгляду открылась деревня, видная вся как на ладони. На единственной улице, вдоль солидных домов, толпился народ. Гомонили. Кто-то истошно голосил, как по мертвому.

Братья враз подтянулись, надели шлемы, положили руки на мечи. Мы со Старшим переглянулись и тоже накрыли головы. Все сидели в свободных позах, но готовые ринуться в схватку по первому поводу. Так, как сидят люди, часто попадавшие в ситуации, где рев, плач и беготня часто заканчиваются стрельбой, рубкой и кровью.

– Вот и прикупили хлебушка… – Старшой стал заряжать свой арбалет. Братья с одобрением покосились. После выстрела по Кабану арбалет Старшого они считали очень удачливым. А удача для них была чем-то вроде религии.

Телега въехала в деревню. Местные замерли при виде закованных в броню чужих людей, но, заметив Полено, который сразу шепнул ближайшим, что наемники приехали купить овса, а не грабить, снова забегали.

Старшой понял, что пора оправдывать статус командира. Он отдал арбалет мне. Понятно: не высовывайся и прикрывай. Не вопрос, дело знакомое. Подняла оба болтами вверх.

– Тихий – у лошадей, остальные – за мной.

Сам он двинулся в гущу голосящих, туда, где приметил светлую рубаху нашего провожатого. Братья с суровым видом пристроились за ним. Здороваясь по пути с хмурыми жителями, подошли к толпе. Люди раздвинулись перед нами. Старшой шел с видом главного, и перед ним расступались. Два Брата по бокам и мои арбалеты, смотрящие в небо, дополняли картинку.

На земле, воя, на коленях сидела женщина. Она обнимала тело девочки. Судя по закатившимся открытым глазам и безвольному мотанию головы, мертвой девочки. Рубаха ее была разорвана, все лицо в синяках, на тощих руках и ногах – запекшаяся уже кровь. Вторая девчонка, совсем маленькая, пыталась оторвать мать от мертвой.

Старшой встал над женщиной, лицо его перекосилось. Он закрыл глаза, покачнулся, выпрямился и обвел взглядом местных.

– Кто?.. – хриплым голосом спросил он. – Кто? – повторил он.

Местные молчали.

13 моха 317 года. Полдень. Рушь, Северная дорога. Старшой

Она лежала, а на шее было такое же монисто, из старых графских монеток. А я опять ничего не смог сделать. Нет, мог: эти не убежали. Из отряда меня выпрут – мы ведь не вмешиваемся без надобности. Жалко. Но с этим разберусь. Я снова опоздал. Не хочу больше опаздывать. Никогда. Если кто-то так спокойно распоряжается чужими жизнями – значит, и сам заслуживает такого же обращения. Гуманизм и человеколюбие? Смешно. Сила и власть? Нет. Так все равно нельзя. Закон и порядок? Тоже не то. Имеешь ли право судить сам, по своему разумению? Вот это точно можешь.

– Кто?