Другие барабаны

Последний раз я видел Тежу в феврале — желтой от глины, вздутой и пенящейся, как какая-нибудь Гаронна. Вверх по течению река подточила берег, и в нее рухнули глиняные косогоры вместе с кустами и травой, я даже разглядел два несущихся по водам коренастых пня, похожих на ослепших спрутов с растопыренными конечностями. Когда я вышел из дверей тюрьмы, синий полуденный свет полоснул меня по глазам, и мне показалось, что я выбрался прямо на берег Тежу, где-то возле яхтенного клуба. Я прикрыл глаза рукой и стал оглядываться.

То, чем я любовался, подтягиваясь к форточке на руках — испанский дрок, боярышник и парадная дверь, — было только частью здешнего пейзажа, как если бы я смотрел на картину, приставив к глазу кулак на манер подзорной трубы. Основой же была бесконечная фабричная стена, заклеенная профсоюзными плакатами, и тянущаяся в сторону вокзала Ориенте (если, конечно, это Ориенте, теперь я не был так уверен). Оглянувшись на тюрьму, я подумал, что эта фортеция из серого камня совсем не похожа на казенный дом, переполненный арестантами. Она похожа на замок Иф, про который мой друг рассказывал мне когда-то на заднем дворе, и помню, мы даже поругались из-за Железной Маски. Лютас говорил, что маска была бархатной, а я — что железной. Книги у нас не было, так и не знаю до сих пор, кто был прав.

Обогнув здание, я увидел знакомый двор с чугунным гидрантом и зеленые двери дома, казавшегося мне раньше полным людей, — теперь я видел, что это склад, а тот парень с лобстерами, наверное, был сторожем, прихватившим с собой ланч, чтобы сварить в своей подсобке на примусе, спрятанном от пожарного инспектора.

Я прошел вдоль живой изгороди, оказавшейся двумя рядами проволочной сетки, кое-где оплетенной жимолостью, ступил на тропинку из ракушечника, сделал несколько шагов и очутился перед дверью морга. На двери было по-прежнему написано «Revertitur in terram suam, unde erat», краска подтекла от дождя, оставив лиловые кляксы, похожие на те, что мне когда-то показывал Лилиенталь, получивший тесты в подарок от знакомого студента-психолога. Помню, что перебирал их, листок за листком, но в симметричных пятнах мне мерещились только летучие мыши на снегу: то одна мышь, с распахнутыми крыльями, то дерущаяся за ночную бабочку пара, то целая стая, уносящаяся в воронку январской вьюги. Ли сказал тогда, что летучие мыши мерещатся лжецам, и я не удивился — я чертовски много вру. Правда, и мне врут немало. Я крепко толкнул железную створку, но день открытых дверей, судя по всему, закончился.

— Они все ушли, — сказали у меня за спиной, — завтра мы начинаем штукатурку сбивать.

Я обернулся и увидел парня в куртке, который вышел из живой изгороди, застегивая штаны.

— Ушли? — переспросил я. — И мертвецов с собой забрали?

— Скатертью дорога, — парень достал из-за уха мокрую сигарету. — Мне здесь живые понадобятся, не меньше двадцати живехоньких мужиков. Возни будет много, старая постройка. Стены рустованные, цоколь облицован, а если честно — старье, не знаю, что они в нем нашли.

— Они?

— Тут кино снимали или что-то в этом роде, заплатили за два с лишним месяца. Хозяин им здание до двадцать второго апреля сдал, так что завтра мы ремонт начинаем.

Я почувствовал, как пунцовая, душная злость заполоняет мою голову, как будто этот парень снял свою куртку и стал пританцовывать вокруг меня, ловко делая вероники, китэ и пасе.

— Кино, значит. Ясно.

Я сказал это и подумал, что мой португальский здорово упростился за два с лишком тюремных месяца, камера проредила его, лишила условных наклонений и времен, так купленная Ницше печатная машинка, по слухам, сделала его тексты сжатыми, почти телеграфными.

— Молю Бога, чтобы дождь не пошел, — сказал парень мне вслед. — У нас контракт на покраску фасада, а май обещают мокрым, хуже января, мало нам было исландского пепла прошлым летом.

Моли, моли, подумал я, направляясь к воротам. Молитва входит в расписание корриды, это законная часть действия и называется она oraci'on. У корриды, как у всякого зрелища, есть свое расписание, у нее есть треть копий, треть флажков и треть смерти. Если приложить этот контур к моим приключениям, то первые две трети я, похоже, уже отработал. Final, fim.

Я вышел из ворот и пошел вдоль фабричного забора, небо посветлело, ветер разогнал облака и дул мне прямо в лицо, заставляя жмуриться, в теле ветра была пыльца магнолии и тополиное волокно, я и забыл, как это приятно. Асфальт быстро подсыхал, только в узкой канаве вдоль поребрика стояла грязная вода, я шел прямо, никуда не сворачивая, надеясь, что найду на этой бесконечной стене название улицы. Рекой здесь даже не пахло, значит, я в другой части города, может быть — в Камполиде или в Альто до Пина? Я шел, прибавляя шаг, мне страшно хотелось выйти на шумную улицу и увидеть людей — людей, жилые дома, машины, тополя и магнолии, наконец, я уткнулся в афишную тумбу, оклеенную афишами местного театрика, и засмеялся.