Другие барабаны

Глаза его потемнели, улыбка стерлась. Меня трясло от озноба, в горле першило, я перестал думать о крови, проступающей в разломе его черепных костей, и начал думать о том, как будет сподручнее схватить папку с делом и выбросить в окно. Шесть лет, блядь. Синие чернила сольются с дождевой водой, просочатся в землю через трещины в асфальте, и мое признание останется только на словах, витающих в смрадном казенном воздухе кабинета.

— Не волнуйтесь так, вы останетесь с нами, — приветливо сказал Пруэнса. — Было бы неблагодарностью отослать вас в Центральную, где камеры переполнены отребьем, и вас за неделю превратят в мешок костей, да еще и замуж выдадут против воли. С вашей-то внешностью. Пока суд да дело, я распоряжусь, чтобы вам ослабили режим, сможете заказывать еду из кафе, сигареты и прочее.

Глядя в спину следователя, стоящего теперь у окна, насвистывая Lisboa, menina е moca, я понял, что выброситься мне слабо, да и папку выбросить тоже слабо, я даже двинуться не могу. За последние десять минут я отяжелел, будто глупая птица аликанто, наклевавшаяся золотого песка на руднике и не способная ни взлететь, ни побежать.

— Спасибо. У меня кончились деньги. Ваши охранники слишком дорого мне обходятся.

— Не беда, вам будет выделено скромное пособие, — он обвел меня скучающим взглядом. — Ну что же, Кайрис, не хотите самбуки, тогда идите к себе. Пишите вашу летопись.

Я вышел из кабинета, провожаемый его посвистыванием и шумом проливного дождя, охранник пошел за мной с видом старого знакомого, который намерен проследить, где у тебя свидание, за ухом у него торчала сигарета без фильтра. Не тюрьма, а какая-то авенида да Либердад.

Я шел по коридору и думал о лимерике, найденном в несуществующей малине с сахаром. Я знал, что Агне его расшифровала: когда-то, года четыре назад, я рассказал ей историю с украденным «Виллисом» и чуланом, мы пили вино на ночной крыше, говорили о наших родителях, и я расчувствовался и вывернул мешок. Помню, что она удивилась, когда я сказал, что дома меня частенько пороли, один раз отлупили грелкой с горячей водой, а однажды ударили так, что кровь показалась, — фаянсовой крышкой от супницы, которую я нечаянно столкнул со стола.

— Моей маме даже в голову не пришло бы такое, — сказала Агне, разглядывая шрам на моем запястье. — Даром, что они сводные сестры. Мама даже прикрикнуть толком не умеет. И что это за манера в чулан сажать? Да я бы дверь ногой вышибла!

Ладно, про соседский «Виллис» я рассказывал только Агне — летом две тысячи седьмого года. К тому времени тетка уже три с половиной года лежала в земле. Тогда как, ради всего святого, эта записка могла оказаться в запечатанной банке, объясни мне, Зоя?

Дело Фалалея

...Дайте, дайте мне человека, чтоб я мог любить его!

...Я кричу: дайте мне человека, чтоб я мог любить его, а мне суют Фалалея! Захочу ли я полюбить Фалалея?..

Нет; почему нет? Потому что он Фалалей.

Почему я не люблю человечества? Потому что все, что ни есть на свете, — Фалалей или похоже на Фалалея!

Ф. Достоевский

Остров лежал внизу, как оправа от викторианской брошки, его середину застилали облака, и брошка казалась пустой, как будто из нее вынули камень, чтобы снести в заклад. Я видел целую груду таких погнутых оправ и пряжек у скупщика, к которому пару раз относил драгоценности Лидии. Круглое окно оказалось теплым, когда я уткнулся в него носом, остров тоже был круглым, это показалось мне странным — на карте он был похож на длинную лису, сидящую на пышном хвосте. Я прищурился, пытаясь углядеть лагуну на юге, но оправа блеснула и вновь заволоклась известковыми облаками.

— Исабель, — сказал кто-то над моим ухом, я обернулся и увидел стюардессу, склонившуюся так низко, что я разобрал узор на шейной косынке, в узоре были ежевичные ягоды и листья.

— Да, Исабель. Мы скоро садимся?

— Вам скоро выходить, — поправила она, протягивая мне горсть мелких блестящих леденцов.

— Там есть поселок из лавы, в нем живут две тысячи человек, и все как один браконьеры, — сказал я, подставляя ладонь. — Теперь и я буду жить, столько лет об этом думал, но все никак не решался.

— Подумать только! — Она пошла по проходу в сторону кабины, раздавая леденцы направо и налево, будто средневековый лекарь — засахаренные пилюли.

Надо же, подумал я, пытаясь прочесть надпись на фантике, когда я в последний раз грыз конфеты при посадке? От клюквенной кислоты тут же свело скулы, я разгладил бумажку на колене и прочитал: «Взлетные». Рядом со мной никого не было, я приподнялся в кресле, чтобы осмотреться в салоне, редкое везение — три свободных места на трансатлантическом рейсе. Соседом справа, через проход оказался конторского вида парень в золотых очках, и я показал ему конфету: