Другие барабаны

— Я тоже его люблю, — я провел рукой по ноге с тесно сдвинутыми гипсовыми пальцами.

Итак, что мы имеем с гуся, думал я, спускаясь в столовую и прислушиваясь к лепету Агне, уговаривающей сына закрыть глаза и спать. Мы имеем чокнутую сестру, падчерицу сумасшедшего дядюшки. Дядюшки Фабиу, который застрелился, когда его вызвали в полицейский участок. А сам-то я кто? Дядя несуществующего бэби, вернувшийся из несуществующей тюрьмы, где без малого девять недель писал письма своей несуществующей жене. Не пойми меня неправильно, дорогая, ты, разумеется, существуешь, но, как бы это сказать, за пределами моего Roma guadrata.

Усадив сестру за стол и поставив перед ней чашку с чаем, я признался в том, что нашел, присвоил и растратил ее наследство. Оправданий у меня никаких не было, кроме одного — я пытался спасти дом на Терейро до Паго от полного разорения. То обстоятельство, что Зоя не знала о сейфе, когда писала завещание, не могло служить оправданием, скорее наоборот: tesoros несомненно принадлежали приемной бабушке Агне, а значит, и самой Агне, по умолчанию.

Будь здесь мой тюремный адвокат с ассирийской гривой, я попросил бы его разложить все по полочкам, но ищи теперь свищи этого адвоката. Впрочем, все было ясно и так: я взял то, что мне не принадлежало, более того — я никак не смогу вернуть украденное. Все эти колечки, запонки и жемчужные нитки рассыпались по лиссабонским ломбардам, как осколки золотой колесницы Раваны, царя ракшасов, когда царь ястребов упал на нее камнем с неба. Я не смогу вернуть украденное, даже если проведу остаток жизни, повторяя строфу заговора из «Ригведы»:

О возвратитель, приведи!
О возвратитель, верни!
Четыре стороны земли —
Из них верни их!

Одним словом, за несколько лет я уничтожил все, что сеньора Брага получила от своей матери, а та — от своей матери, я нашел ее дупло, растратил ее беличьи запасы, сбыл это по дешевке, размотал, профукал, просадил, просвистал, пустил по ветру.

— Ты мог бы мне написать, — сказала Агне, когда я закончил. — Я понимаю, что тебе нужны были деньги, но они были нужны и нам с сыном. Может быть, даже больше, чем тебе, братец.

Было только шесть вечера, но, как всегда бывает в Лиссабоне после дождя, сумерки раньше обычного пробрались в дом, и я зажег витражную лампу, висевшую низко над столом. Теперь, когда я смотрел на Агне, я видел только ее поджатый рот, глаза прятались в тени, зато волосы мерцали, будто серая оконная вата, пересыпанная фольгой. Что сказала бы Зоя, узнай она про тряпичный сверток, который ее дочь таскает на руках, кормит несуществующим молоком и целует в то место, где должен быть лоб. Она сказала бы: Косточка, она безумна. Пожалей ее.

Безумна или нет, но гнев, разбухающий в ней, был мне понятен, как свой собственный. Будь я коренным лиссабонцем, считающим, что гневная женщина источает плохой воздух, я выпустил бы рубаху из штанов или потрогал бы ладанку с листочком арруды. Будь я южанкой-служанкой, то зевнул бы во весь рот и перекрестил бы губы большим пальцем правой руки — это тоже спасает от порчи. Но я не лиссабонец и не южанин, я даже не литовец и не поляк, не муж и не любовник, не сын и не племянник, и даже не дядя — ну, какой из меня дядя?

— Знаешь, — сказала Агне, — мне хочется закричать. Нет, мне хочется потянуть за край скатерти и стряхнуть все это барахло со стола. Единственное, что меня удерживает, это тот факт, что веджвудские чашки с голубыми ивами — тоже мое наследство. Вернее, все, что от него осталось.

— Не все, — я поднялся со стула, стараясь держаться подальше от сестры. — Пойдем, я покажу тебе сейф, там лежит колье — самое лучшее из всего, что было найдено в доме. Колье я не продал, потому что видел его однажды на Зоиной шее, еще тогда, в девяносто первом. Оно нашлось у нее в спальне вместе с письмами, целой грудой писем, которые ты, наверное, захочешь прочесть. Я убрал его в сейф, потому что все норовили его примерить или пощупать. А письма у меня в столе.

— Боже, ты безнадежен, — Агне тяжело поднялась и пошла за мной. — Мать никому не писала писем, и ты это знаешь. А если ты не пишешь писем, то и тебе не пишут. И никакого ожерелья я на ней не видела, ни в девяносто первом, ни в восемьдесят шестом.

— Зоя писала письма! Она сама говорила мне, что написала воз и маленькую тележку писем, когда разыскивала своего Зеппо.

— Кого разыскивала? — сестра остановилась и посмотрела на меня с недоумением.

— Зеппо! Ты что, вообще о нем не слышала?

— Конечно, слышала. Так звали старика, который жил над нами на улице Бороша, я была совсем маленькая, но я его помню. Он работал в лавке на углу и часто приходил за мной присматривать, когда мама поздно возвращалась из кафе, иногда даже коржики приносил.

— Какие коржики?

— С маком, — она пожала плечами. — Странно, что ты об этом знаешь. Она тебе что, всю свою жизнь рассказала по минутам? Ну давай, показывай.