Другие лошади

В моей просьбе было что-то нищенское. И наутро я посмеялся над своей холостяцкой взрослой причудой, но дверь и вправду закрывать перестал.

Примерно через неделю проснулся оттого, что она прижалась ко мне. И была еще одна ночь.

На этот раз она заснула. Утром встрепенулась: «Бабка убьет меня». Я предложил отвести ее домой, объясниться. Она усмехнулась: «Выкручусь как-нибудь».

После этого ее не было месяц.

Я уже собрался было закрыть на ночь дверь, но тут она позвонила, сказала, что придет. Когда шел к телефону (она позвонила на домашний), твердо знал: это звонит она. После ждал-ждал. И заснул. Она разбудила меня часов в пять.

Пили чай. Курили. Хотели заняться любовью, но сон свалил нас раньше.

– А ты чего ловишь в жизни? – спросила она во время следующего свидания.

И призналась, что влюблена.

Я сказал, что тоже влюблен, но возлюбленная моя далеко и вернется нескоро.

– Вот видишь, – отрывисто произнесла она. – Прорываемся и не можем прорваться. Давай прорываться вместе. Может, из этого что-нибудь выйдет?

Я пожал плечами. Обнадеживающе пожал плечами, словно отвечая: «Почему нет?».

Во время следующего свидания она попросила, чтобы я почитал ей что-нибудь. Выслушала пару стихов. Лермонтова. Задумалась.

– Нехорошо это. Чужое! – обронила она через минуту после того, как я закрыл книгу.

Я пожал плечами.

– Ты знаешь, я больше не приду, – сказала она через месяц.

– Жаль.

Я встретил ее еще один раз, случайно, днем. Она вскользь и не глядя в глаза сказала, что добилась своего и теперь с тем, кого искала.

«А ты?» – осторожно поинтересовалась она. – «И я».

Потом она побежала к любовнику, а я вернулся домой и погрузился в уже привычную бездну своего одиночества…

– Ну что? – спрашивает она сейчас. – Как живешь?

– Регулярно, – отвечаю. – Приходи в воскресенье.

– Часиков в шесть? – интересуется она.

Я думаю. Еще думаю и возражаю:

– Нет, в семь…

Дома чердак. Чердак сегодня дома по плану у меня.

Пилю доски. На улице. Строгаю. Холодно. Ранняя зима не унимается. Руки замерзли и стали красные, грубые на ощупь.

Рубанок плохой, с восьмидесятимиллиметровым ножом. Приходится два раза водить по каждой стороне дюймовки. И все равно заусеница остается. Ладно. Не свадебные дрожки мастырим.

Подымаю доски на чердак. Двухметровые, потому по три штуки. По четыре тяжело, неудобно. Последним тащу шуруповерт и ведро с саморезами. Молоток и гвозди тоже прихватил. Жужжу, подколачиваю. Концы саморезов обламываю ударами молотка. Забыл, куда загибать: вправо или влево? Или вниз? Или вверх? Если саморез не обламывается, помогаю пассатижами. Готово.

Обед. Суп гороховый. Будь он неладен.

После обеда возвращаюсь на чердак. В заветном углу стоит домовина. Ложусь, примеряюсь. Кажется, даже немного вздремнул и видел ее, ведьму. Не сон, естественно. Так, вспоминал во сне.

Ничего на чердаке не изменилось, только добавились весы. Весы не весы – качель детская. Чурочка и досточка. Причем досточка-то в положении равновесия значится. И вот ведьмин голос говорит:

– Выбирай!

– Чего выбирать-то?

– А вот чего. Слева – плащаница. Справа – пояс. Одно ты в окно выброси, а другое за это я спасу. Что выбираешь?

Я подумал и говорю:

– Мне все дорого, потому что…

– Так что же ты выбираешь? – нетерпеливо перебивает ведьма.

– Пожалуй, плащаницу.

– Оставить плащаницу?

– Да, оставить.

– Тогда выброси пояс в окно.

Тут все-таки я поглубже задремал. И чердак превратился в купол какого-то старинного храма. Если внутри купола находиться. Взял я сверток. Досточка весов сразу в пол уткнулась. Подошел к проему… Не окно уже – так, доски выбиты, обломки в туман щерятся. Смотрю. А пояса-то у меня в руках и нет. Свертка то есть. И понимаю, что это сам я спрыгнуть должен. Прыгаю, лечу и чую, что ведьма меня обманула. Не было на весах плащаницы. Одна была реликвия. Я сам. И ту, дурак, получается, изничтожил…

Утро. Выходной, грозящий стать рядовым событием. Жарю яичницу. Масло подсолнечное, вредное, которое пахнет маслом. Кидаю на сковородку черные сухари, слегка зажариваю, убиваю пяток яиц.

В подвале сегодня тоже, в общем-то, подведение итогов. Я туда не полезу даже. Надо решетки снаружи прикрутить. Осталось два дня.

Быстро закончив работу, иду к писателю. Он избирает хитрую тактику и не открывает. Подкрадываюсь к окошку его кабинета. Прыгаю и машу рукой. Жалюзи-то, дурак, не закрыл. Он страшными жестами указывает на компьютер. Я методично и неумолимо стучу в окно. Он ломается минут через десять. Приоткрывает дверь. Цепочку, падла, натянул.

– Слушай… Ну как сказать…

– Так не так, а перетакивать не будем. Выходи. Смотри, что я тебе принес.

Он вздыхает и откидывает цепочку. На крыльце коробка.

– Не знаю, надо тебе или нет…

Вздыхаю и жестом предлагаю открыть прямо здесь.

Писатель тоже вздыхает, открывает и смотрит на меня как на полоумного… Точнее сказать, как на полоумного он смотрит на меня всегда, так что, пожалуй, он смотрит на меня как на олигофрена.

– На дне. Это не только пьеса Горького, но и в том смысле, что посмотри на дне.

Писатель наклоняется и смотрит. Он напряжен и не исключает возможности, что я его долбану по затылку.