Другие лошади

Твоя бабка, Катя, окончила семь классов. Потом вернулась в свою глухомань, ещё большую глухомань, чем городок, в котором ты живёшь. И раз в месяц ходила в клуб, где была библиотека. Сидела, читала. Почему-то всё одного Достоевского. Сказки не любила. О лучшем не мечтала. И дочку любимую, твою маму, отправила к бездетной сестре в город. Учиться. Когда мама твоя, Катя, получила корочки продавца, твоя, Катя, бабушка в библиотеку ходить почему-то перестала.

Прочитай ты хоть один роман этого Достоевского. Прочитай. Сто лет тебе это не надо, прочитай для своего учителя. Он ведь мужчина. Он ведь не может, когда раз за разом и без результата…

– Парфюмерий Петрович, – уверенно отвечает Катя.

Учитель ещё раз вздыхает.

– Вы такой забавный! – между делом роняет Катя. – Местный? Чего-то я вас тут в прошлом году не видела.

Учитель уже и не дышит.

– Женаты?

Учитель вспыхивает:

– Вон отсюда.

– А сейчас между прочим не урок, а пересдача. Так что давай-ка повежливее! – советует Катя.

– Воооон! – орёт учитель.

Учитель плачет в пустом кабинете по улице Школьная.

А он узнал просто, что у жены его, тоже молодой, тоже учительницы – географии – есть любовник.

Всё как в анекдоте. Вернулся домой раньше времени. Услышал в маленькой прихожей то, чего не должен был знать. Тихо развернулся и ушёл. Неделю жил у друзей. В доме номер четырнадцать по улице Болотникова. Сегодня утром ему тонко намекнули, что, мол, пора и честь знать. Жена так его и не искала. А если встречала в школьном коридоре, отворачивалась. Через день после побега тёща сумочку с вещами принесла. Молодые у тёщи жили. В тот день тёща долго работала. Пришла домой – дочка плачет.

– Не любишь?

– Не люблю.

– Как я тебя понимаю, – мягко улыбнулась мать. – Что ж, дочка, первый блин комом.

Учитель представляет себе именно эту сцену, с тёщей – любовник жены почему-то на втором плане, а то и статист – а от сцены с тёщей учителю особенно горько.

– Ладно бы хоть что-то ещё умел, хоть что-то мог, – думает он. – А то ведь…

И представляет себе сарайку напротив помойки у дома номер четырнадцать по улице Болотникова. Тёмную, бесхозную чью-то сарайку, в которой на ветру хлопают двери. И верёвку, которая висит на гвоздике так, будто её туда положили, чтобы взять…

Учитель-учитель. Твоего отца, инженера, посадили по ложному обвинению. Подставили добрые люди. И длинный шлейф страшных преступлений отследила за твоим отцом прожорливая Фемида.

В СИЗО за полгода он успел починить телевизоры и радиоприёмники всем вертухаям, паханам, контролёрам и даже отремонтировал проигрыватель «Ноктюрн» робкой женщине-уборщице.

Его посадили на год, но освободили прямо в зале суда, поскольку под стражей он находился уже около того и заработал кучу целую благодарностей. Местную прокуратуру потом засыпали приказами, чтобы с твоего отца, учитель, сняли судимость и смыли все пятна с его добротного гражданского костюма, а из-под Воркуты, Котласа, Тюмени вашей семье долго ещё приходили посылки.

Учитель, да наплевать на этих баб. Ты с ними из разного теста. Встряхнись. Ты нужен Кате и таким, как эта самая Катя. Ты ведь, как и твой отец, специалист по очень тонкой работе. И пусть ученики твои упустят все шансы, но они хотя бы знать будут о том, что есть ещё какой-то мир, кроме Болотникова, ещё какая-то жизнь, кроме Болотникова…

– Сегодня, – решает учитель.

И от этой мысли ему почему-то становится спокойнее.

И в это же время участковый Акинфеев твёрдой походкой идёт мимо дома номер четырнадцать по улице Болтникова.

Акинфеев смотрит на часы и ускоряет шаг, потому что очень хочет посмотреть матч, в котором ворота сборной России будет защищать его знаменитый однофамилец. Во дворе он слышит какую-то возню, но, что там происходит, не видит из-за раскидистых кустов сирени.

– Да плевать на это Болото, – бормочет он. – Просто плевать…

Акинфеев, остановись, давай. Пройди сквозь сирень. Пропустишь ты первый тайм, ничего, справится без тебя твой однофамилец. Тут дела посерьёзнее начинаются. Тут судьбы человеческие вот-вот рваться начнут.

Твой отец, Акинфеев, тоже был участковым. Ездил по деревням. Однажды ему пришла ориентировка. Сбежали зэка. Десять отморозков с автоматом, тремя ружьями и прочей смертью перепились и неспешно идут от одной деревне к другой, убивая всех, кто встретится им на пути.

И он пошёл один на десятерых. Уложил троих. Потом у него кончились патроны, и беспредельщики расстреляли его в упор.

Ты этого не помнишь, Акинфеев, ты родился через два месяца. Но ты знаешь это. Мать рассказала. Да стой ты. Окрика твоего хватит. Просто одного твоего сурового нутряного мужского вида…

Акинфеев переходит с шага на бег трусцой.

– О, ментяра побежал, – вставляет в разговор с собеседником замечание один из тех, перед кем ходили на цырлах те, кто сейчас пинает лежащего у помойки Серёжку. – Чё там, говоришь? Пидорок этот у моей сарайки трётся? Учителишка этот? Ладно. Будет сегодня ловить в помойке свой портфель. Это я, Кича, тебе говорю…