Другие лошади

Родители Кати громко ругают учителей, которые такое задают детям.

Участковый Акинфеев, досмотрев футбол, рассказывает жене, как навёл порядок в неспокойном доме номер четырнадцать по улице Болтникова.

Молодая женщина из этого дома тихо ругает врачей.

Она только что сама вырвала маленькому мальчику больной зубик.

Полоса

Чудом сели на перерезанное канавой поле далеко за фронтом. Двое остались внутри продырявленной кабины. Двое выползли наружу. Прибежали деревенские, помогли, обогрели.

Схоронили Плахова и Серебрякова. Над свежими могилами закружились первые снежинки. Таволжанский стрельнул вверх…

– Что мы ещё-то можем? – выкрикнул он Петрову, ковырявшемуся в двигателе.

За неделю в деревню пришли три похоронки.

– Взлететь, – ответил Петров через сутки. – Зови народ, капитан. Полосу завтра топтать. Метёт…

Взлетели.

Коряво, боком прошли над деревней.

Внизу кричали, махали платками и шапками.

Упали в тайге.

Огонь, тлевший на обломках самолёта, спине Таволжанского, оторванной ноге Петрова, долго не сдавался снегу.

Отцы

Отцы были, пожалуй что, не очень приятны в общении.

Они курили «Беломор» и разговаривали о жизни в перерывах между стопками частых праздничных застолий. Лица их были не слишком веселы, но и не безнадёжно грустны и часто освещались ироничной горячей улыбкой.

Отцы прямо говорили друг другу, что не так. Если кого-то из них прижимала жизнь, другие молча приходили ему на помощь, даже если им было не до того, даже если сами они нуждались в подмоге.

Отцы казались нам великанами. На деле же все они были среднего или невысокого роста. С широкими плечами и сильными руками, с разбитыми тяжёлой физической работой пальцами, варикозными венами, плохими зубами.

Когда отцы шли в гости, они надевали костюмы. Недорогие, одного фасона и часто одного цвета. Может быть, из-за этого они были словно одеты в форму. Форму отцов. Работая около дома, отцы надевали брезентухи серого или защитного цвета, зимой – фуфайки. Головы их были увенчаны шапками-пирожок или кроличьими ушанками. На ногах в сырое время красовались кирзовые сапоги, зимой – валенки, летом – кеды.

Отцов боялись хулиганы. Хотя, лучше сказать, что с отцами хулиганы не связывались, потому что знали: тронешь одного – придут все и проучат. Не изобьют, не изомнут, не покалечат, но проучат. Будет не очень больно, будет очень стыдно.

Отцы учили и нас. Редко. Иногда раз-другой за всё детство. Чаще всего за плохие слова. Отцы не сквернословили и не давали сквернословить другим.

Отцы читали книги. Отцы не ходили в церковь. И, может быть, поэтому чтение ими книг на полутёмных кухнях, освещённых «лампочками Ильича», напоминало церковное таинство.

Отцы не обсуждали эти книги подолгу. Обменивались мнениями: фразой-двумя. Редко – тремя. Но запоминали книги на всю жизнь.

Отцы бережно относились к жёнам и чтили их как матерей. В отношениях родителей не чувствовалось испепеляющей пылкой страсти, но ощущалась вечная, вечная нежность.

У отцов были свои слабости. Кто-то из них со временем начинал слишком часто выпивать. Кто-то подолгу отлучался из дома. Но всё это они делали вместе, сообща, словно мальчишки, которые в пионерском лагере за две смены крепко сдружились и своим круглосуточным братанием оттягивали момент неизбежной разлуки.

Отцы верили в государство и власть. И когда обманывались в своей вере, чаще обычного выходили во двор или ездили на рыбалку. Или просто сидели на кухне и молчали.

Отцы переставали нас понимать, когда мы входили в мужскую пору. Становились угрюмы, замкнуты. И время от времени давали нам выволочки.

Отцы отдалялись от нас, отдалялись от жён. Это происходило с годами и незаметно, потому что отцы всё время были рядом. Мера их отдалённости не ощущалась физически, но в душе и нравственно больно ранила. Больно ранила.

Когда мы женились, отцы сидели на свадьбах, словно в чужом пиру, словно это им строить жизнь, трудно открывая в себе мужеское, отцовское. Нас они поздравляли скупыми словами и старались не засиживаться на свадьбах, но неизбежно напивались, когда рождались на свет их внуки.

Отцы рано уходили из жизни. Когда они лежали в гробах, на их лицах чуть не впервые с рождения мы видели чувство растерянности и вины. Дескать, как это вы… здесь… без нас… Простите, коль что не так…

Отцы не снились нам, не заставляли нас рыдать по ночам от чувства тяжёлой утраты. Лишь чуть увлажняли наши окружённые ранними морщинами глаза, улыбкой, жестом, голосом, чуть приметным поворотом головы проявляясь в наших детях.

Дом

Метлин, выждав полгода после смерти родительницы, убравшейся сразу вслед за отцом, сносил старый дом с каким-то неизъяснимым упоением.

– Понятно, отношения с родителями были не простыми, – пожимал плечами Лёха Силин.

– Понятно, до тридцати с лишним лет был при умелом папе сын, при властной маме послушник. Но так-то пошто?

– Эх, что досталось на готово, то и не ценим!

– Лет тридцать ещё стоял бы, – шептались другие местные.

Метлин слушал говорунов рассеянно.