Другие цвета

Я никогда больше не пользовался этим паспортом, хотя на нем было написано «Член Совета Европы», — он напоминал мне о моем первом неудачном европейском приключении, и я так рьяно вознамерился уйти в себя, что двадцать четыре года вообще никуда не выезжал из Турции. Те, кто, получив паспорта, ездил в Европу, в молодости всегда вызывали у меня восхищение и легкую зависть, но я со страхом верил, что, несмотря на многочисленные возможности, мне лучше оставаться в Стамбуле и посвятить себя книгам, которые, как я надеялся, помогли бы мне сформироваться, сделать мне имя. В те времена я думал, что Европу можно лучше узнать по величайшим книгам европейских писателей.

Именно благодаря книгам я получил второй паспорт. После многих лет, проведенных в одиночестве в комнате, мне удалось стать писателем. И теперь меня пригласили посетить несколько городов Германии, где многие турки получили политическое убежище, и почитать многочисленным турецким читателям свои романы, тогда еще не переведенные на немецкий язык. Хотя на второй паспорт я подавал документы с оптимизмом, надеясь познакомиться с турецкими читателями в Германии, в дальнейших путешествиях, в последующие годы, он нередко ассоциировался у меня с личным кризисом.

Мне хочется рассказать одну историю на тему самоопределения. В середине 1980-х годов, после выступлений перед читателями, я переезжал на немецких поездах из города в город, и мне очень нравилось смотреть в окно вагона на темные леса, башни соборов в деревушках, видневшихся вдалеке, на задумчивых людей на перронах и фантазировать. В каждом новом месте назначения меня встречал турок от принимающей стороны; обычно он извинялся за отсутствие чего-то такого, чего я даже не замечал, отвозил меня в гостиницу, а потом возил по городу и рассказывал, кто придет на встречу со мной.

Сегодня я вспоминаю с нежностью об этих вечерах встреч с читателями, на которые приходили политические беженцы с семьями, преподаватели, студенты, турецко-немецкая молодежь второго поколения — наполовину турки, наполовину немцы, а также те, кто интересовался Турцией и хотел быть в курсе событий тамошней культурной жизни; кроме того, на каждой встрече всегда было несколько турецких рабочих и немцев, считавших, что важно проявлять интерес и внимание ко всему, что делают турки.

В каждом городе, на каждом чтении повторялось примерно одно и то же. После того, как я читал отрывок из своей книги, какой-нибудь возмущенный молодой человек поднимал руку, просил слова и начинал осыпать меня насмешками за то, что я беспечно пишу книги об абстрактной красоте, в то время как в Турции много несправедливости и насилия, и хотя я считал, что такие, как он, неправы, им каждый раз удавалось заставлять меня почувствовать угрызения совести. Потом поднимала руку какая-нибудь женщина, трепетавшая от желания защитить меня, и задавала вопрос о симметрии и стилистики моих книг. Затем следовало множество вопросов о Турции, о политике, о будущем и даже о смысле жизни, на которые я отвечал с воодушевлением, как любой молодой и энергичный писатель. Иногда кто-нибудь произносил длинную речь, пестревшую политической терминологией, целью которой было не осудить меня, а обратиться к остальным присутствующим, и после этого руководители культурного центра, пригласившего меня, сообщали мне, из какой левой партии этот оратор, и объясняли, что именно он хотел сказать этой речью членам других политических организаций, присутствовавших здесь. По волнению молодых людей, просивших меня поделиться с ними тайнами моего успеха, я понимал, что турецкая молодежь в Германии меньше стесняется своих амбиций, чем их сверстники в Турции. Затем вдруг кто-нибудь задавал мне вопрос, демонстрировавший его разочарованность: «Что вы думаете о турках в Германии?», или вопрос, задевавший меня: «Почему вы не пишете больше о любви?», а когда восемьдесят или девяносто человек в зале начинали хихикать и улыбаться, я понимал, что люди, с которыми я разговариваю, знакомы друг с другом если не близко, то, по крайней мере, отдаленно. Когда встреча близилась к теплому и веселому завершению, какой-нибудь пожилой господин, вероятно учитель предпенсионного возраста, чрезмерно хвалил меня, а потом поворачивался к молодым людям — наполовину немцам, наполовину туркам, — сидевшим в задних рядах, и произносил напыщенные, с оттенком печали, слова о том, что и в Турции — на их, между прочим, родине — есть писатели, которыми она может гордиться, и что им необходимо читать и знать свою культуру, а подростки веселились еще больше.