Другие цвета

«Ничто не взросло на этих землях, — записал он в своем дневнике, — ничего оригинального не скрывает толстый наносной слой, созданный соприкосновениями и борьбой такого количества рас, историй, религий и цивилизаций».

Затем он внезапно переходит к другой теме: «Турецкий костюм невероятно уродлив, но, по правде, сам народ лучшего и не заслуживает».

Писатель откровенно и честно озвучивает мысль, которая посещает многих путешественников в разных странах, но которую они не решаются произнести: «Не сумев полюбить жителей, я не могу отдать свое сердце и красотам края».

Оставаться честным самим с собой для него важнее всего: «Познавательность этого путешествия пропорционально связана для меня с отвращением, которое я испытываю к этой стране, — пишет Жид. — Но я доволен, что не возненавидел эту страну больше».

Шведская Королевская академия наградила писателя за «страстную любовь к истине, которая со времен Монтеня и Руссо стала неотъемлемой частью французской литературы». Его страсть к истине в передаче своих мыслей и впечатлений вынуждала Жида говорить то, что многие не решаются сказать даже сегодня. После возвращения из Турции он сказал о Европе следующее:

«…Долгое время я полагал, что существуют другие цивилизации и другие культуры, достойные нашей любви и восхищения… Теперь я знаю, что наша европейская (чуть было не сказал „французская“) цивилизация не только прекраснее всех; я верю, что она еще и единственная».

Эта реплика, которая сегодня могла бы стать поводом для вручения ему премии каким-нибудь американским университетом за политическую некорректность и литературную прямоту, демонстрирует нам, что страстная любовь к истине не всегда выливается в политически корректные и правильные высказывания.

Но цель моя не в том, чтобы подвергать анализу убийственную прямоту писателя или осуждать его за безыскусный расизм. Я, как и Танпынар, люблю творчество Жида, его биографию, мне близки его взгляды. Во времена моего детства и юности его книги были очень популярны в Турции; в библиотеке отца имелись все его произведения, и я был увлечен Жидом так же, как и предыдущие поколения.

Мне будет легче передать мое представление о Европе, если я представлю его в виде противоречия: неприязнь Жида к другим цивилизациям — и особенно к моей, с одной стороны, и безграничное восхищение Танпынара этим писателем и Европой в его лице. Я смогу объяснить, что означает для меня Европа, только смешав такие противоречивые понятия, как презрение и восхищение, любовь и ненависть, отвращение и влечение.

Хотя Танпынар заканчивает свою статью восхвалением «чистоты мышления» и «чувства справедливости» Жида, раньше в тексте он дает понять, что знает об оскорбительных строках «Дневников», но, по понятным причинам, он не касается деталей. Один из величайших турецких поэтов XX века, Яхья Кемаль, учитель и наставник Танпынара, также читал путевые заметки Жида; об этом становится ясно из его посмертно опубликованного письма А. Ш. Хисару, в котором он замечает: «Цель этих путевых заметок в том, чтобы глубоко оскорбить турецкую нацию самыми ядовитыми выпадами. Это самое клеветническое из всего, что было когда-либо написано… Я был возмущен». Целое поколение читало эти страницы, стараясь делать вид, будто эти оскорбления — недоразумение, о котором не стоит говорить. Все лишь немного посудачили о них, но в большинстве случаев предпочли вести себя так, будто этих слов никогда не было. Несколько частей «Дневников» Жида были переведены на турецкий язык и изданы Министерством национального образования, при этом заметки о Турции в этой книге, естественно, опущены. В другой своей статье Танпынар говорит об очевидном влиянии на турецкую поэзию другой книги Жида, «Яства земные». Именно Жид зародил традицию вести дневник среди турецких писателей, чтобы издать его при жизни. Виднейший критик первых лет Республики, Нурулла Атач, был первым, кто популяризовал дневниковую манеру Жида — вести дневник не столько ради откровений, сколько ради потребности излить свой гнев, — и позднее эта манера прижилась среди литераторов последующих поколений.