Другое детство

Тишина неожиданно разрядилась глухим стуком об пол: упали обе мои клипсы, тук — правая, тук — вторила ей левая. И вдруг открытая шкатулка прохрипела после стольких лет молчания несколько бетховенских нот. — Ну ты, парень, даёшь. Ты чего это? Разбитая этим восклицанием, тишина взорвалась внутри меня — к горлу подкатило что-то тяжёлое, я всхлипнул, а потом вдруг захлебнулся в рыданиях. Я подобрал полы платья, выбежал на улицу мимо Боксёра, который и не пытался меня остановить, быстро взобрался на чердак и залез в дальний угол, где меня было трудно отыскать. Там я долго сидел, размазывая кулаками слёзы и румяна, уткнувшись головой в обтянутые платьем колени, и думал, что теперь-то всё точно кончено. Я — самый грязный мальчик на свете; меня все презирают и стесняются. Я — наказание для мамы и бабули, и вот теперь Боксёр смог в полной мере понять, с кем он живёт практически под одной крышей. Если история с карате не раскрыла для него моё истинное лицо, то теперь-то он наверняка перестанет со мной общаться.

Боксёр какое-то время звал меня снизу, потом поднялся наверх, открыл дверь чердака, но залезать не стал. Я затаился. Он спустился, и через некоторое время я услышал, как захлопнулись ворота. Никаких звуков снизу больше не раздавалось. Я понял, что он ушёл.

Открытая шкатулка бабулю не удивила бы, потому что я и раньше иногда брал её без спроса. Но то, что мне удалось избежать проблемы сейчас, ничуть не отвращало катастрофы в будущем. И бабуля, и мама скоро, конечно, обо всём узнают, и возмездие не заставит себя ждать. Помимо того, что я потерял расположение Боксёра, я ждал, что чердак заколотят, меня увезут в город или даже отправят в лагерь. Что может быть хуже лагеря?

Ожидание наказания давило, я не мог ни минуты прожить, не думая о нём.

Была лишь среда, мама должна была приехать в пятницу вечером. Мне хотелось, чтобы пятница наступила скорее, тогда, по крайней мере, можно будет освободиться от мучительной неизвестности. Два дня протянулись в бредовой прострации. Я сидел наверху, но не наряжался, суеверно боясь прикасаться к платьям.

Я был на чердаке, когда хлопнули створки ворот, и мама с бабулей начали что-то оживлённо обсуждать. Хотя я ждал этого момента, я не мог пошевелиться от страха. Я знал, что буря грянет сразу, как только я покажусь маме на глаза. Знал, что она знала, что я прячусь, потому что боюсь этой бури, именно это обычно раздражало её ещё больше — но ничего не мог поделать с собой. Я ждал, пока она позовёт меня и будет невозможно оставаться в укрытии. Но, к моему удивлению, обо мне будто забыли. Это пугало ещё больше. Может, она решила не подавать виду, что ей обо всём известно, и ждёт, пока я признаюсь сам? А потом, когда я ни в чём не признаюсь, будет ещё больше ругать меня за то, что я решил хранить что-то в секрете, ведь «всё тайное рано или поздно становится явным». Или она не будет ругаться вовсе, а ждёт удобного момента для психологической беседы? Чем может обернуться для меня такая беседа, можно было только догадываться, но я бы предпочёл скандал или даже подзатыльник, чем обсуждение причин моего поведения.

В конце концов, бабуля позвала меня ужинать. Несмотря на опасность того, что мама ждёт явки с повинной, я решил делать вид, будто ничего не произошло. Она, видно, тоже играла в эту игру, была со мной необычно ласкова, и вопрос о том, что я делал всю неделю, прозвучал вполне буднично, без тени угрозы или сарказма и даже с ласковыми интонациями, звучавшими обычно в присутствии гостей.

Во время ужина я сидел молча, уткнувшись в тарелку, и ждал, когда же, наконец, поднимут тему, которая должна волновать всех больше всего. Мама говорила, что из магазинов пропал кофе и теперь, наверное, надо покупать цикорий, бабуля отвечала, что у неё ещё осталось пять банок, так что, может, хватит, но вот, говорят, риса скоро не станет, надо бы закупиться впрок.

На меня никто не обращал внимания, пока под конец ужина мама не спросила: — Артём, а ты что это смурной такой? Случилось что?

При всех возможных нюансах маминой тактики она не должна была задавать этот вопрос. Если ей известно, что случилось в среду, моё мрачное настроение не должно казаться странным. Если она интересуется им и, кажется, делает это вполне искренне, значит… она ничего не знает!

Я пробурчал что-то про боли в животе, на что мама снова отреагировала крайне странно. Самым что ни на есть нежным голосом она сказала: «Живот болит, бедный, ну пойди, полежи. Если не пройдёт, выпей полыни».