Другое море

Он доволен как никогда в жизни. Мир вокруг него наконец-то обретает спокойствие, непогода утихает, штормовые волны перестают неистово колотить берег, и грохот переходит в шелест прибоя. Все вокруг успокаивается и добреет. Иной раз, наклоняясь к воде в прибрежных гротах, он теряет равновесие, шатается и вынужден хвататься за скалу. Порой он не может вернуться домой, должно быть зашел дальше, чем собирался, дойдя, возможно, до самой Бассании. Одна женщина с широкими бедрами и дружелюбной улыбкой в глазах, скрытых под морщинами крестьянского лица, взяла его под руку, он знаком с ней, но сейчас не может припомнить ее имени, и спустя несколько минут он уже дома.

Паула приезжает в гости и застает его на берегу. Он опирается на руку Лини, и взгляд его прикован к вздымающимся волнам. День угасает, стоит уже ноябрь 1959 года. Энрико отвечает односложными словами, беспрестанно трясет головой, Паула опирается на дерево, как она опиралась на мебель в тот день, 17 октября, когда узнала о том, что случилось с Карло.

Среди пиний строят палаточные лагеря и бунгало, какие-то люди трудятся и ставят вешки. Но эти люди не умеют работать, да и на самом деле они постоянно забывают колышки в земле. Энрико останавливается и вытаскивает колышки, это немалое напряжение, а те ничего не смыслят, выхватывают их у него из рук и забивают их снова туда, где они были, на неправильное место, но с ним обращаются вежливо, даже провожают до дома. Он хочет объяснить им их ошибку, но сбивается и смущается, должно быть, он не владеет хорватским.

С Лини он тоже мало разговаривает, но все идет хорошо. Лини раздевает его, укладывает в кровать и ложится сама, обнимая его. Он чувствует запах ее кожи, сухой и резкий, как у дикого цветка, этот запах всегда ему нравился, он долго вспоминает о чем-то, чего сам не знает, протягивает ей руку, но останавливается в нерешительности, и рука остается лежать на простыне. Лини ласково гладит его, затем встает и идет спать в своей кровати.

Когда его привозят в больницу в Каподистрии, он никого уже не узнает, и спустя несколько дней его возвращают домой. В то время как его высаживают из машины скорой помощи, жена Буздакина, поддерживая его, видит, как он поднимает глаза и смотрит вокруг и вверх, на красную землю, верхушки пиний, на море внизу. Неподвижный рот на какое-то мгновенье растягивается в нечто, похожее на улыбку. Его укладывают в постель и оставляют одного. Лини знает, что ему так нравится, выходит из комнаты и, закрывая дверь, глядит на него.

Энрико лежит, растянувшись на кровати, и смотрит на наросты на стене, пятно, трещину. Лампада Карло освещает их, пятно расширяется, пестрит и сжимается, это чешуя рыбы, островок, хищный разбойничий глаз, сосок, горсть рассеивающегося песка, чернила, которыми обрызганы полинявшие серые стены классной комнаты. Трещина на чердаке рядом с портретом Шопенгауэра расползается, свет мигает и заставляет стену дрожать. Нино передвигает лампаду, глаза Карло блестят в темноте, погружаясь в коричневые воды, Паула поднимает брови, море заполняет собой все, его колено немного, не так сильно, побаливает, а потом и эта боль проходит. Масло выливается из лампады. Тело — это шарик, который изо всех сил надувает маленький мальчик; он светится изнутри, раздувается и заполняет всю небесную сферу чистым и спокойным, однородным светом. Нет больше ничего другого, никого, кто мог бы услышать слабый хлопок, когда иголка пинии протыкает шарик, или шипение масла, что накрывает и гасит пламя.

* * *

О том, что последовало за 5 декабря 1959 года, можно поведать очень коротко. Лини остается бодрствовать подле Энрико в той самой комнате, всю ночь одна, и эта ночь мало отличается от многих других ночей последнего времени. Она смотрит на него сосредоточенная, не плача, время от времени берет его руку. Она хоронит его на кладбище в Сальворе и продолжает жить в том же доме. Четырнадцать лет падают один в другой, как те китайские шкатулки, в которые она играла в детстве, вино и пелинковец размывают все вокруг в мутной пелене, похожей на тусклый дневной свет по некоторым дням, когда совершенно непонятно, то ли это утро, то ли уже послеобеденный час. Для него я была ничем по сравнению с Карло, говорит она племянникам, приезжающим ее навестить. С Буздакинами она зачастую обходится грубо или вовсе не обращает на них внимания, но в какие-то вечера садится вместе со старухой под оливами и, глядя на ее широкое, ироничное и дружелюбное лицо, успокаивается.