Другое. Сборник

«Женщины!» – резюмировал поэт свою неготовность разобраться в окутывавшем его странно-сладостном вихревом наваждении, которое, размышляя о нём, он уже мог считать определённо выжданным – им самим и – с того самого, прежнего срока…

– Конечно, конечно… – машинально и торопливо проговорил он на её готовность пообщаться с ним, между тем как, завидев появившихся почти рядом слуг, Алекс оставлял Аню, чтобы удалиться от неё.

Передав через слугу запрос барыне, когда бы он мог явиться к ней на приём, поэт вскоре был уведомлен, что с этим в данные часы можно бы и не торопиться, а лучше как следует отдохнуть с дороги, выспаться, и уже только завтра она в любое время и непременно примет его. Другого начала пребывания в усадьбе Алекс бы и сам не желал, поскольку ему и в самом деле требовалось преодолеть усталость, сопровождавшую его ещё в Неееевском, а на всём пути от него сюда ему даже подремать не привелось.

Спал он крепким сном, перед этим наведавшись в отменно истопленную баньку с парилкой, и уже лишь к вечеру его буквально растормошил слуга, передавший ему приглашение к ужину.

В небольшой и уютной гостиничной зале, оформленной непритязательно, хотя и не совсем по-старинному, собрались, кроме самой барыни – Полины Прокофьевны, Ани и её сестры Ксюши, управляющий имением, лекарь, учитель-француз и приказчик.

Ждали ещё священника местного прихода и корнета – от занимавшей село группы жандармерии, но те не появились.

Общество удостоило Алекса повышенной внимательностью и простым трогательным обхождением, что следовало соотнести как с его известностью и знакомством с ним владетельного семейства зимой в белокаменной, так и с фактом его нахождения в усадьбе в качестве единственного на данный смутный момент гостя и не какого-то, а – представляющего таинственный по периферийным понятиям свет самой столицы.

Место Алексу за столом было отведено по соседству с Аней справа и её сестрой слева. Все остальные разместились напротив них. Барыня сидела в центре – прямо перед заезжим поэтом.

Она была бледна той нескрываемой бледностью, за которой проступали черты очередной для неё и уже, возможно, заключающей степени быстрого постарения. Было видно, что она подавлена скрытой обеспокоенностью и это же состояние, но только в стыдливой для себя форме замечает в её дочерях.

Общение проходило в той распространённой повсюду среди дворян консолидирующей домашней атмосфере, когда допускалось свободное присутствие здесь любого из господских поколений и каждый, кто их представлял, мог дополнить обсуждаемое своим рассказом, спрашивать и надеяться на ответ о спрошенном, однако – лишь в тех жёстких рамках, когда заводить речь о чём-то, касавшемся деловой сферы, хотя и не считалось непозволительным, но именно таким ему позволялось быть.

Чувствовалось, что Полина Прокофьевна, обременённая переживаниями, связанными с постигшими имение передрягами, а также обязанностью ещё и хозяйки стола, вынужденной заботиться о соблюдении ритуала приёма блюд, старательно ограничивает разрастание возникшей здесь оживлённой беседы – явно из желания опустить нечто в ней более значительное или – переместить в другое время. Это удавалось ей, конечно, с трудом, поскольку нельзя было совсем приглушить изощрённой любознательности и пылкости прежде всего её дочек, устремляемых на что угодно, где дозволенное легко растворялось или было рядом с противоположным, – хотя оно и умещалось в той же устоявшейся степени общесословной тактичности и здравомыслия.

Аня и Ксюша более других имели чем блеснуть перед поэтом, удивляя его отменным познанием содержания и особенностей его поэтического творчества, подкреплявшимся хотя и кратким, но прочно закрепившимся в их памяти непосредственным общением с автором ещё в Москве, чем они, провинциалки, имели право по-особенному гордиться и готовы были без конца делиться с кем угодно.

Мать их, казалось, даже поощряла их в таком полезном усердии, и в целом, если даже надо было иметь в виду те самые, навалившиеся на имение печальные обстоятельства, она в этот раз словно бы и сама также проникалась их участливой живостью, и в ней при этом, пожалуй, невозможным было обнаружить ничего из барской заносчивости, а тем более – из барского деспотизма, если бы наверняка знать, что они, такие качества, – мнимо и только вслух и за глаза признававшиеся неподобающими самим дворянством, – были ей присущи.

Впрочем, Полина Прокофьевна всё же не снизошла к позволению девушкам рассуждать таким образом, чтобы их мнения касались событий по-особенному неприятных и огорчительных для своего семейства; несколько раз она весьма корректно осаживала их, переходя на галльский говор, что отгораживало суть их поспешных высказываний, по крайней мере, от тех из присутствующих исполнителей воли своих господ, кому знание французского не вменялось в их обязанности.

Как бы там ни было, а уже здесь, в этом собрании, Алексу дано было узнать некоторые способные интересовать его сведения.