Другое. Сборник

Тут были игуменья ближайшего женского монастыря, размещавшегося где-то в здешней волости, центром которой были Лепки, волостной старшина, местный сельский староста, ещё один староста из другого имения Лемовских, писарь при управляющем и местный священник. Шёл ли разговор между ними до его появления здесь о чём-то общем для всех или собравшиеся пришли сюда только со своими нуждами, Алекс определить бы не мог, поскольку с барыней каждый по её знаку заговаривал теперь как бы обосабливаясь и добиваясь её внимания только к тому, с чем ему понадобилось прибыть сюда. Содержание обсуждавшихся дел и обстоятельств постоянно запутывалось как невнятным и сбивчивым его изложением присутствующими, так и обескураживавшими и раздражёнными требованиями помещицы к ним выражаться яснее и правдивее, так что собрание затягивалось несоразмерно той результативности, с которою оно должно бы подходить к концу, но к нему никак не подходило, и поэт уже начинал изрядно тяготиться всем этим.

На приём он не особо спешил да, собственно, и не знал, что ему тут нужно, кроме разве обычного засвидетельствования, полагавшегося в виде знака почтительности и вежливости при нахождении в чужом господском доме.

Он теребил отворот своего сюртука, уже не только тяготясь, но и скучая, однако находившимся тут было, как он мог понимать, вовсе не до него, и толчение в ступе не интересного для него всё продолжалось.

Лёгкими покашливаниями Алекс пробовал напомнить о себе, но, кажется, и сама барыня, будто бы и не склонная пренебречь вниманием к нему, как гостю, была уже не в состоянии прервать такое затянувшееся её общение в образовавшемся круге.

Обстановку изменил приход некоего человека, крепостного. Не испросив позволения войти и не извинившись, он бухнулся в ноги Полине Прокофьевне и разразился неостановимою тирадою отчаянного пьяного покаяния.

Как следовало из его слов, потрава только взошедшей озими двумя коровами и козой произошла по недосмотру его беременной жены, уже предроженицы, а он, будучи вызван сюда к самому утру, был неможный от простудливости и вот – опоздамши…

– Хам! Да как ты смеешь, негодник! Прочь с моих глаз! Отродье! Скоты! Варвары! Бусурмане! Собаки! – не прерываясь кричала ему барыня, в то время как тот, тяжело поднимаясь, шатаясь и бормоча какую-то несуразицу, бессильно отходил к двери и, повернувшись и толкнув её, буквально вывалился из помещения, где за него, как было слышно, тут же взялись и волоком, шумя, потащили дальше ретивые слуги. – Анисим! – возбуждённая гневом и раскрасневшаяся барыня обращалась уже к местному старосте, – я тебе прежде приказывала всыпать ему, то бишь…

– Двадцать пять розог, барыня… горячих… – поспешно отвечал общинный надзиратель.

– Тридцать, и не розгами, а – плетью! Сейчас же, чтобы живее трезвел! Ступай!

– А ты, Корней, пометь там… Вычесть у бусурмана… Справишься у Федота Куприяновича. Да ещё скажи ему: потраву-то усмотрели на его новой делянке; пусть и он ему всыплет, сколько найдёт нужным, да плетью, непременно плетью! Пусть потом отчитается… Гляди же, не забудь передать… Спрошу и с тебя! Уйди, уйди, дармоед, что стал истуканом-то!..

– Я, барыня, того… энтого… – замявшись и не сдвигаясь, виновато пролепетал писарь.

– Энтого, того! Ну что там ещё? Говори, болван!

– Энтого… Сынок мой, что в кузне… – голос у Корнея ослабел, а сам он сделался ужатым и жалким.

– Говори же, велят тебе!

– Младший-то…

– Прошка, что ль? Знаю, бунтарил больше всех… Ты по весне упросил барина пока не отдавать его в рекруты… И – что он?

– Сбёг… Ввечеру… Вчерась… Думалось, где-то гуляет, а оно… С утра хватились… Не найдён…

– Не найдён! – взорвалась помещица. – Я тебе покажу – не найдён! Где хочешь, а ищи и вороти… – Она тяжело, прерывисто дышала, видимо, окончательно выходя из себя.

– Виноват… оченно… Уже был разыскиваем… Бают, видели в лодке. Плымши к другому берегу, ну – к лесу… куда – уходят… Сказал, не вернусь, мол… Жёнке, то есть, моей невестке… И старшой – там… О, горе мне, горе! – как-то придурковато взвыл несчастный отец двоих беглых и громко, надсадно расплакался, даже не пробуя утереть обильные слёзы.

– Ты понимаешь, мерзавец, о чём докладываешь? – почти как прошипела владычица, уставившись прямо в его обезображенное внутреннею мукою узкое, худое и дряблое старческое лицо, спрятанное в окладе редкой, невзрачной и взлохмаченной бороды и столь же редкого и невзрачного верхнего волосяного покрова. – Сушняк стоеросовый! И чего же ты молчал, сидя здесь битый час? Чего таил злое, изверг этакий, анафема? Нет, на малое не рассчитывай… Растереть бы тебя в порошок! Сил моих больше нету! Им, вишь, потачки от самого барина. Да только не всё такой верёвочке виться! Теперь ужо и его самого за неправедное заставят погорюниться да покаяться!..