Другое. Сборник

Только малой частью этот чертёж упадка показан в нашей беллетристике. Притом ещё и с большим опозданием. Выражая свежие современные воззрения, молодой граф Толстой в военных очерках из Севастополя, хотя и имеет дело с бедствованием народа, но предпочитает оставаться «государственником» и толочь тему русского героизма и немой терпеливости масс. Главными действующими лицами при начале своего творчества он избирает офицерство. По понятным причинам дворянская среда не выведена им из центра событий и в его «Войне и мире». Там он – истинный певец эпохи блестящего взлёта дворянской вольности, не пожелавший замечать, в какую пропасть она уводила. Злободневный знак сословного маразма и вырождения наконец-то был вполне, кажется, осознанно поднят им в его произведении «После бала», но, оставаясь в своей константе, писатель явно кокетничает, предпочтя указать на провинность избиваемого шпицрутенами солдата не от лица рассказчика-дворянина, ставшего прямым свидетелем экзекуции, а словами случайного, оказавшегося рядом с ним попутчика, кузнеца. Тот сообщает, что гоняют несчастного за побег.

Был ли так уж неосведомлён рассказчик, чтобы не говорить этого самому? Верить ему невозможно. Поскольку зайдя домой с бала уже поздней ночью, он застаёт не спящим, ждущим его и готовым помочь ему раздеться своего лакея из крепостных. Который в эту пору бодрствовал явно не из естественной потребности организма, а из лютой боязни не угодить барину.

Притворяться незнающим было тем более неестественным, что зверские экзекуции в равной степени предназначались и для офицеров.

Тайны из этого никто не делал.

…Во время учения, – сообщается в одном из произведений Леонида Гроссмана, – офицер полка гвардейских гренадёров, недовольный маневрированием своего батальона, приказал ему войти в казарму. Один взвод не послушался команды и остался на месте. Вторичный приказ не внушил большего послушания: выступил вперёд унтер-офицер и от лица всех изложил жалобу против своего начальства, заявив, что взвод не двинется, если им не пообещают справедливого удовлетворения их претензии. …полковник приказал схватить зачинщика и всех упорствующих; унтер-офицера приговорили к шести тысячам ударов палками, т. е. к смерти.

Вот как описано исполнение этого приговора:

…

Внутри шеренг прошли профосы, раздавая рядовым огромные гладкие прутья.

Это были шпицрутены…

…

Прутья взлетели и с резким свистом ложились с двух сторон на обнажённую спину.

… Первые удары оставили крестообразные розовые полосы. Ещё несколько шагов, и весь верх спины покрылся широкими рубцами и вздулся горбом; ещё два-три шага – и кровь хлынула из всех пор воспалённой кожи, так что последующие удары уже сыпались на совершенно открытое, растравленное мясо, превращая его в сплошное кровавое месиво.

…

Осуждённого уже четыре раза проволокли по шереножной улице. … Лоскутья изрубленного мяса свисали клочьями с его плеч и рёбер.

…

Труп вывозят из рядов и бросают в сторону.

…

Казнь длилась весь день. … четверо присуждённых к шести тысячам ударов скончались до выполнения приговора. Остальные, выдержав меньшее количество шпицрутенов, отправлялись полуживыми в Сибирь.⁴

Унижение через побои предназначалось не только мужчинам, но и женщинам, а также детям. Для их острастки в поместьях вводились дни календарных массовых порок розгами или плетьми.

Обязательные экзекуции часто делились на дозы, которые переносились на другое, более позднее время и прирастали величиною ввиду «предусматривавшихся» капризными барами новых неизбежных провинностей, что само по себе добавляло страданий наказуемым. Повальные истязания практиковались в церковно-приходских школах и в бурсах.

Надо ли удивляться, что физическое насилие широко разливалось и в домашней обстановке, в семьях, в том числе в семьях дворян.

Красноречивым свидетельством этому может, например, служить откровение Василия Васильевича, героя тургеневского рассказа «Гамлет Щигровского уезда». О висевшем на стене портрете своего умершего отца он говорил: «Мимо его меня, бывало, сечь водили, и матушка моя мне в таких случаях всегда на него показывала, приговаривая: он бы ещё тебя не так». Нельзя здесь также не вспомнить, как была искусна в причинении боли мать Пушкина, бившая малолетнего Сашу чем-нибудь твёрдым и тяжёлым по пальцам его рук, часто ещё не «отходившим» от битья предыдущего…

Крепостное право затёрто в бесчисленных заумных комментариях схоластов позднейшего времени. Оно теперь как-то и не видится. Его будто уронили или развеяли по ветру… Полезными оказались только описания, сделанные немногими наиболее честными представителями самого дворянского сословия, пропустившими вековую боль через себя.

В «Былом и думах» Герцен писал:

У нас образовалась целая каста палачей, целые семьи палачей – женщины, дети, девушки розгами и палками, кулаками и башмаками бьют дворовых людей.

Зло это так вкоренилось… что его последовательно не выведешь, его надобно разом уничтожить, как крепостное состояние.