Другое счастье

– Потому что я страдала с мыслью о ней. За годы она превратилась в смысл моего существования – или выживания. Я ее полюбила и люблю все сильнее. Поэтому я решила лучше ее узнать, выяснить, каким человеком она стала, имело ли все это смысл. Кажется, я не ошиблась, мои мучения были не напрасны, а ты представить себе не можешь, как это для меня важно. Ну все, Вера, мне пора. Я бы засыпала тебя вопросами, мне так хочется понять, что такое сегодня жить в окружении подростков…

– Эта жизнь соткана из радостей и огорчений, из успехов и провалов, – перебила ее Вера. – Одних ребят любишь, других не выносишь, и дело не в том, хорошо или плохо они учатся. Разница в том, что у них внутри. Из-за своего стола в классе я могу предсказать их будущее. Угадать, кто чего-то добьется в жизни, а кто угаснет в посредственности, кто будет проявлять великодушие, а кто алчность, кто будет отходчивым, а кто злобным, кто будет творить добро, а кто зло, кто будет щедр, а кто мелочен. Я преподаю им нашу историю, рассказываю, что мы творили, и они слушают меня разинув рот. Где им догадаться, что я тоже участвовала в этой истории! Это и захватывает, и удручает. Каждый год находится хотя бы один ученик, про которого я в точности знаю, что если уделю ему внимание, дам то, чего ему не хватает, то помогу ему выбиться в люди. У меня есть ощущение, что я приношу пользу, и это делает меня счастливой. Но когда я смотрюсь в зеркало, меня не перестает поражать, какая же я бестолочь! От этого ощущения мне так и не удалось избавиться.

– Возвращайся к ним. Мое время вышло. Я была очень рада с тобой повидаться, Вера. И вовсе ты не бестолочь! Если мне удастся из всего этого выпутаться, мы с тобой непременно увидимся еще.

– Знаю, ты выпутаешься. Всей душой надеюсь на это. Беги! А мне не хочется сразу возвращаться в школу, лучше побуду немного здесь. Оставь счет, я сама заплачу, для меня это удовольствие и честь.

Агата обняла Веру и прошептала ей на ухо:

– Обязательно скажи своим ученикам, что мы сражались ради них, совершали ужасные ошибки, но всегда имели светлую цель – более справедливый мир.

– Будь уверена, старушка, я повторяю им это из года в год.

* * *

Он впервые ее увидел, и его сердце бешено заколотилось. Одной рукой он взялся за рукоятку револьвера, другой за ручку двери, и обе руки дрожали. Пока Агата выходила из кафе, он боролся с мерзким ощущением, что ноги у него стали ватными, что весь он – руина, которой пришло время развалиться. Она была рядом, совсем близко, шагала по противоположному тротуару, садилась в машину, которую он так упорно выслеживал. Она села на переднее сиденье, а он так и остался в своем «форде», словно разбитый параличом.

«Олдсмобиль» резко рванул с места и помчался по бульвару Оклахома.

* * *

– Ну что, стоило так рисковать?

– Ты когда-нибудь прекратишь задавать дурацкие вопросы? Ты уже об этом спрашивала! Стоило ли встречаться с Раулем? Разве ты не нашла с ним общий язык? Тебе уже встречались в жизни такие мужчины, как он? Твоего Фрэнка можно с ним сравнить?

– У вас плохое настроение?

– Я в бешенстве, готова рвать и метать, если так тебе больше нравится. Не желаю расходовать на тебя нервы, так что лучше заткнись, дай успокоиться!

– Что такое Соледад? – как ни в чем не бывало спросила Милли.

Агата вздохнула.

– Соледад – исправительное учреждение, где отбывал срок один невинный заключенный, ставший легендой. Чему вас вообще учат в этой проклятой стране?

– Не таким замшелым древностям. Не желаете устранить пробел в моем образовании? – спросила Милли шутливо.

– Джордж Джексон провел детство в негритянских гетто Чикаго и Лос-Анджелеса. Как многие молодые люди, он жил в крайней нужде и, совершая мелкие правонарушения, попал на заметку. В восемнадцать лет его обвинили в соучастии в краже: он сидел за рулем машины, в которой пытался скрыться его приятель, стянувший на автозаправочной станции шестьдесят долларов. Ему подсказали признать вину, пообещав максимальное наказание – всего год отсидки в окружной тюрьме. Он подписал признание, а ему вместо обещанного года влепили максимальный срок – пожизненный – и упекли в исправительную тюрьму.

– За несчастные шестьдесят долларов?

– Которые он, заметь, украл не сам. Такие приговоры были настоящим позором: заключенный попадал в полную зависимость от комитета, собиравшегося раз в год и решавшего его судьбу в зависимости от поведения. Джексон был чернокожим, поэтому его дни и ночи проходили в бесконечных издевательствах, жестокости, унижениях. Он оказался непокорным заключенным. Всякий раз, когда он принимался бунтовать, его сажали в карцер – закуток, заваленный нечистотами, без вентиляции. Ему запрещалось мыться, он был вынужден справлять нужду прямо на пол, здесь же спать и есть.

– Вы были с ним знакомы?