Другой

Сам Мика Гольдштейн, как было уже сказано, сомневался в существовании Бога — а кто из нас никогда ни в чём не сомневается? — хотя и не исключал такой возможности категорически. История древних евреев с её сверкающими героями, жестоковыйными гордецами и милыми лукавцами, под недреманным оком Бога совершавшими замечательные чудеса, импонировала Мике — но не до такой степени, чтобы завлечь его на синагогальную скамью. Богу — Богово, а синагоге синагогово. Едва ли когда-нибудь Мика слышал о заплутавшем в лесу каменных религиозных догм ветхозаветном Элише, которого благочестивые иудеи, чтобы не осквернять уста произношением поносного имени, называют насторожённо и презрительно: «Другой». Зато ему было известно доподлинно, что твёрдые в соблюдении религиозной традиции израильтяне лукаво обозначают свинину не иначе как «другое мясо». Или «белое мясо», хотя известно всем, что оно никакое не белое. Или даже, совсем уже непонятно почему, «византийское мясо».

Это только сейчас на Святой земле воцарилась такая гастрономическая толерантность. Любой еврей может зайти в магазин — правда, не в любой — и сказать: «А ну-ка, барышня, взвесь-ка ты мне килограммчик во-он того мяса! Да нет, не этого! Другого! Белого!» Спросить «килограммчик свинины» он всё же не рискнёт — время ещё не пришло, хотя оно, судя по некоторым признакам, уже не за горами. Некошерную акулу можно назвать по имени-отчеству в самом что ни на есть приличном месте, например, в Кнессете, осьминога и креветку — тоже. Не удивлюсь, если один народный избранник обзовёт другого акулой или даже креветкой: милые дерутся — только тешатся. А вот ничуть не более трефную, чем акула, свинью не следует называть свиньёй, и точка. А почему? По кочану: так сложилось, так карта легла. Это столь же недопустимо, как в синагоге выкликать Распятого галилеянина по имени, хотя этот еврей вот уже два тысячелетия подряд оказывает кое-какое влияние на развитие окружающего нас мира.

Всё это верно, всё это Мика Гольдштейн видел собственными глазами и слышал собственными ушами; его впечатления об исторической родине сложились не со слов болтливых очевидцев. Всё, что можно было увидеть, он и увидел, десять дней подряд разъезжая по Израилю за счёт американской благотворительной организации «Народ еврейский жив!». Благотворители устраивали такие ознакомительные поездки для тех евреев, для которых посещение древнего отечества было никак неподъёмно по причинам финансовой несостоятельности. Школьный учитель географии Мика Гольдштейн как нельзя лучше вписывался в эту категорию соплеменников. Действительно, откуда бы он взял деньги на поездку? Говорить о зарплате было просто смешно, взяток он не брал, потому что никто их ему не предлагал. А унести что-нибудь из школы с пользой для себя он тоже ничего не мог — разве что накрученную на деревянную палку географическую карту мира или журнал успеваемости учеников. К сожалению, эти предметы материальной культуры невозможно было сбыть никоим образом даже на Измайловском рынке, где продавалось всё на свете — от отборного чилийского гуано до фальшивых яиц Фаберже — и где любознательный Мика Гольдштейн в свободный час любил побродить вдоль рядов, высматривая диковинки и вступая с торговцами в приятные разговоры.

Организация «Народ еврейский жив!» не зря потратила на Мику Гольдштейна свои деньги: Израиль ему понравился, он уже на третий день почувствовал себя полуизраильтянином и даже полужильцом Еврейского национального дома. Но этого оказалось недостаточно для переезда на историческую родину и воссоединения с потомками библейских патриархов. Вторую половину своего «я», да ещё с присыпкой, Мика оставил в России. Красивый Израиль он, не покривив душой, мог назвать «наш», а затрапезное Храпуново — «моё». И коллективное начало пятилось без борьбы перед индивидуальным. Привыкнув просторно жить среди полусвоих-получужих русских, Мика Гольдштейн на пятом десятке остерегался вдруг очутиться в теснейшем, без просветов, кругу безусловно своих евреев — разномастных европейских, смуглых азиатских, оливковых индийских и чёрных эфиопских. Глядя на это повсеместное множество соплеменников, Мика испытывал не столько праздничный подъём, сколько паническое смущение души: отсутствие привычных гоев вселяло беспокойство и настораживало.