Другой

Гадство! Он читает его мысли.

— Вспомнить — что?

— Ты знаешь. — Загадочная улыбка. Еще смешок. Низкий, хитрый, как Одиссей.

— Что в этом смешного?

— Я просто подумал...

— Что?

— Тебе опять снились кошмары сегодня ночью, правда? Да, снились. Ты всю простыню сбил в комок. Что-то терзает тебя.

Нильс напрягся.

— Мне снился младенец.

— Ну и что там с младенцем?

Профессор Лапинус кончил играть на органе. В любой момент он мог подойти к ним. Нильс прошептал торопливо:

— Я был в таком огромном доме, и я заблудился. Куда бы я ни поворачивал, я не мог найти дороги. Я шел очень долго, шел, шел и потом услышал это.

— Что? — Лицо Холланда было разноцветным, голубым и красным, желтым и зеленым, калейдоскоп теней от витража.

— Младенец. Дочка Торри. Плачет, плачет, так что просто сердце разрывается, и я хотел найти ее и отнести Торри...

— И тут ты проснулся с криком. Ты псих, Нильс.

— Холланд!

— Что?

— Где она?

— Девочка? — Холланд пожал плечами. — Откуда я знаю.

— Нет, ты знаешь.

— А я говорю, не знаю. Что я еще должен сказать? Нильс почувствовал, как у него сводит челюсти.

— Холланд, верни ее.

— Кого, Нильс?

— Девочку! Верни ее — она не твоя, она Торри. Это ее дочка. Ты должен вернуть ее! — Снова, и снова, и снова. Мольба превратилась в молитву, и профессор Лапинус смотрел, оставаясь в тени, качая головой, бедный малыш, он говорит сам с собой.

— Спросить у эльфов? — Нильс был изумлен этим легкомысленным советом. Угроза, вот что требовалось, чтобы привести его в чувство. — Холланд, если ты не вернешь ее, я расскажу.

Долгое, бесконечное молчание. Затем Холланд спросил мягко:

— Что ты расскажешь?

— Все. Все!

— Ты не скажешь.

— Скажу! — прошипел он сквозь сжатые зубы, сжимая спинку скамьи. Он клялся вслух, и профессор Лапинус, застигнутый врасплох этой страстной речью, шагнул к нему, чтобы вывести мальчика на солнечный свет.

4

Она стояла на той стороне улицы, когда он прошел через вестибюль в портик. Профессор Лапинус оставил его у дверей, и Нильс прыгнул за колонну, затем проскользнул в боковую аллею, от дерева к дереву, надеясь остаться незамеченным. Минуя кованые стальные ворота, он прошел через кладбище на кукурузное поле и остановился оглядеться по сторонам. Стебли лежали на утомленной земле между остистыми бороздами. Закатное солнце покрывало красновато-коричневые, коричнево-охряные поля теплой медной глазурью. Скирды скошенной кукурузы стояли на страже на границе поля живых и поля мертвых. Через борозды смотрело на него пугало: хромое и оборванное до дыр, набитое соломой, с толстым соломенным лицом.

Издалека донеслось хриплое карканье вороны; ветер легко перемешивал шелуху от початков, казалось, он шепчет его имя. Нильс... Нильс... Он сжал кулаки. Нильс... Сухие болтливые языки, шепчущие... что? Напоминающие ему — о чем? О том, о чем он позабыл, о чем хотел напомнить ему Ангел. Что это было? Что не в порядке с его мозгами, почему он не может вспомнить? Ну ничего, он вспомнит. В одно пронзительное мгновение вспыхнет свет и все станет ясно, все откроется ему и всем остальным. Он ведь рожден в сорочке, не так ли? Разве он не русский наполовину? Так будет.

Там вдали похороны шли полным ходом. Провожающие сгрудились вокруг разверстой могилы Эрни Ла-Февера, покуда мистер Тассиль зачитывал 23-й псалом — нет никаких сомнений, что он читал именно его. Выкрашенные красным и золотым листья шуршали над чернеющей ямой. Где-то пела птица. Но там, среди этих людей, похоже, некому было отметить странный контраст между чарующей песней птицы и нестройными печальными руладами певчих. Нильс наблюдал за тем, как ствол освобождается от всего лишнего, отдает все отжившее — легкие листья, летящие... летящие... Листья, кружась, падали на крышку гроба. Лежащий лист походил на руку, дающую благословение.

Затем он снова увидел ее — на краю поля, под деревом с кроной, похожей на зонтик. Ждет, одна рука на бедре, лицо в тени, будто она укрывается от солнца под огромным пылающим зонтом, ее жакет, шляпка, перчатки — все черное на фоне огненных листьев. Она пересекла газон, потом, шагая через борозды, пошла вдоль скошенной кукурузы, — голова покачивается, слабая, полная надежды улыбка мерцает на устах.

Он сунул руки в карманы, посмотрел на нее исподлобья.

Опять он увидел какое-то подобие нимба вокруг ее головы на фоне неба, все та же белая, мерцающая окружность, напоминающая сияние вокруг Ангела Светлого Дня. Только вместо лилии она держала в руке черную перчатку.

— Детка.

— Что ты здесь делаешь?

— Гуляю, так же как и ты.

— Но что ты делаешь? — давил он на нее. — Почему ты не дома?

— Что мне делать дома?

— Сегодня ведь обед.

— Да, с этим много хлопот. Винни все сделает. И твой дядя. Я нужна здесь. — Она сделала видимое усилие, чтобы как-то смягчить застывшую жесткость черт лица.

— Douschka, — сказала она, и это прозвучало как начало.

— ты помнишь, что мы с тобой говорили о секретах?

Конечно, он помнил: каждый может иметь свой секрет.