Другой барабанщик

Отец ничего не ответил. Я не мог разглядеть выражения его лица, и мне показалось, что он кивнул, словно в знак согласия, и это меня совершенно выбило из колеи. Звон в ушах стал громче, и я разрыдался. Я так давно не плакал, что совершенно забыл, каково это, – оказалось, словно тебя вырвало. Тебя сотрясают рыдания, слезы мешают видеть, и в желудке начинается адская буча. Боже, какой это был ужас! Они вытаращились на меня, я же не мог смотреть им в глаза.

– А, черт! – выдохнул я, развернулся, вцепился в дверную ручку, причем мне это удалось не сразу, распахнул дверь, помчался по коридору и заперся в ванной. Я чувствовал себя как семилетняя девочка.

Я открыл кран, ополоснул лицо и, сидя на краю ванны, заставил себя перестать плакать, что удалось довольно быстро, и тут вдруг раздался стук в дверь и голос отца:

– Дэвид! Открой дверь, сынок!

Я сказал ему, чтобы он уходил, – не потому, что злился на него, а потому, что не хотел никому показываться на глаза, особенно ему. Он – крепкий орешек, то есть я хочу сказать, что еще никогда не видел его таким расстроенным. Отец продолжал увещевать меня из-за двери, и наконец я его впустил.

Он – невысокий, по крайней мере ниже меня на полголовы, у него стальная седина, ясные серые глаза – и тут я такой: смотрю на него сверху вниз и рыдаю. Я чувствовал себя идиотом. Он больше ничего не сказал, просто вошел, не глядя на меня, подошел к унитазу, опустил крышку и присел.

Я сидел на краю ванны и продолжал ополаскивать лицо холодной водой, даже выпил пару глотков. Потом резко завернул оба крана – свой (перестал плакать) и водопроводный.

Мы еще несколько минут просидели молча, а потом он поднял на меня взгляд.

– Ты прав, парень. Нельзя было ожидать, что ты оттуда вернешься таким же, каким был прежде. Ты, хочешь не хочешь, становишься другим. В моей юности такого бы не случилось, потому что всем приходилось крутиться, находить себе жилье, и чем больше у тебя было денег, тем в лучших условиях ты жил, и ты жил с парнями своего круга и своего типа. И с такими ты дружил. Но при этой новой системе все иначе: их интересуют только денежки, а ты получаешь в соседи кого хочешь. Верно?

Я кивнул.

Он улыбнулся, уперев взгляд в напольный кафель.

– Родные пенаты крепко в тебе засели, и от них не так легко отделаться, да?

– Да, сэр!

– Ну, не переживай. Ты же не уймешься, пока не добьешься какого-то результата: либо тебя отчислят, либо ты получишь диплом. Я же тебя знаю! – Он глядел на меня в упор. Я мог бы умчаться за тысячу миль, но не увернулся бы от этого взгляда. – Объясни мне одну вещь. Зачем ты хочешь поселиться в общежитии вместе с этим цветным парнем?

Поразмыслив, я не знал, что сказать, и наконец промямлил:

– Потому что он мне нравится, и от него я узнаю массу интересного. Но, думаю, главным образом потому, что он мне нравится.

Отец выпрямился и сунул руки в карманы халата.

– Это я и хотел от тебя услышать. Если бы ты сморозил какую-нибудь глупость насчет равенства людей или заявил бы, что стремишься внести свою лепту в борьбу за лучший мир, я бы сказал, что ты совершаешь ошибку. Ты же не заводишь друзей из тех соображений, что это правильная политика, ты заводишь друзей потому, что они тебе нравятся, и ты не можешь убедить себя в обратном. – Он помолчал. – Не переживай. А с мамой я этот вопрос как-нибудь улажу.

Отец встал и, прежде чем я успел его поблагодарить, вышел за дверь.

Вот как все было. Боже, ну и спектакль!

Перед отъездом я извинился перед мамой. Но она на меня даже не взглянула.

Суббота, 1 мая 1932 года.

Элейн Хауи обручилась – кто бы мог подумать! – с парнем из Бангора, штат Мэн.

Суббота, 28 мая 1932 года.

Беннет сдал вчера свой последний экзамен и сегодня утром отбыл. В понедельник он выходит на работу в Нью-Йорке. Он, несомненно, очень целеустремленный человек. Теперь ему долго не придется отдыхать. Что касается меня, то я слишком усиленно впитывал знания и почти выдохся, стал как выжатый лимон. Мне будет не хватать наших бесед, но мы будем переписываться летом, а в следующем учебном году, конечно, заселимся вместе в «Адамс-хаус».

Пятница, 23 ноября 1934 года.

Когда я вернулся с занятий (около полудня), под дверью нашел две телеграммы для Беннета. Мы договорились пообедать и должны были встретиться в столовой в час, поэтому я взял телеграммы с собой.

Я сидел за столиком в конце зала у окна, выходящего на старые серые здания вдоль Боу-стрит, и для начала заказал чашку кофе. Потом в зал вошел Беннет, повесил пальто и оставил книги в гардеробе, я помахал, чтобы привлечь его внимание, и он, сделав заказ, подошел к моему столику и сел.

– Это тебе. – Я передал ему желтые конверты. – Терпеть не могу эти срочные отправления. Черт бы их побрал. В них вечно какие-то неприятные новости, о которых сообщается каким-то деревянным языком, – и я рассмеялся.

– Согласен, – улыбнулся он, взял нож и взрезал первый конверт.