Другой глобус

Третье путешествие в средневековую Прагу — и он оказался на новом месте. Хорошо еще, не где-нибудь на окраине, а в центре или неподалеку от него. На этот раз — на набережной Влтавы, в районе трех островов. Определить точное время было невозможно, но судя по всем признакам, полдень был далеко позади и скоро должно было начать смеркаться. Необходимо было поэтому поспешить найти дом рядом с университетом с изображением льва и арфы над воротами.

Искать смысл в средневековой уличной символике еще труднее, чем расшифровывать старинные манускрипты. Казалось бы, чего проще — поставь номерок на доме. Но номер — просто цифра, она для всех одинакова, а дом должен отражать индивидуальность, личность хозяина. И сочетания всех этих «львов, орлов и куропаток» с музыкальными инструментами и прочей домашней утварью, только на первый взгляд не несли в себе никакого смысла. На самом деле, они могли многое рассказать о владельце дома…

Адрес Киршнера, данный ему Камиллой — «рядом с университетом, в доме со львом и арфой над воротами», был единственной ниточкой, связывавшей Чеховича с подлинником манускрипта. Сейчас необходимо было прежде всего, найти Киршнера — Эдварднадеялся, что сможет убедить его отдать рукопись. Почему-то казалось, что как раз лев и арфа на его доме дают хорошие шансы на это.

Путь лежал на север, мимо только что построенного Карлова моста. Подходя к нему, Чехович увидел большую, возбужденную толпу на площади перед храмом, начал было обходить ее, но тут же, догадавшись о том, что здесь происходило, застыл на месте, как если бы увидел перед собой живого Христа. Это была Вифлеемская часовня, и то, что происходило в ней, было для собравшихся здесь людей и в самом деле, как явление Христа народу.

Пользуясь своим миниатюрным телосложением, Эдвард просочился сквозь толпу внутрь.

У противоположной стены, на кафедре стоял человек, такой же худой, как и он сам, с бородкой, как у Феликса Дзержинского и говорил, видимо, что-то очень важное для этих людей, потому что каждую его фразу они встречали энергичным, одобрительным гулом. Но оратор, кажется, не видел их, не слышал их реплик — его полубезумные глаза, глядящие поверх голов этих пролетариев, казалось, освещали капеллу, словно прожекторы. Лицо быстро багровело от возбуждения.

«Придется задержаться, — подумал Чехович, — когда еще доведется увидеть и услышать Яна Гуса во плоти»? Остался и стал слушать.

Не часто ему приходилось сталкиваться с языковым барьером, однако это был именно такой случай. Контингент в капелле собрался довольно однородный, судя по внешнему виду, подавляющее большинство составлял местный пролетариат, «не разумевший» по-латыни, и Гус говорил на чешском, которого «не разумел» уже Чехович. Помогали родной и близкий по звучанию, польский и природная восприимчивость Эдварда к языкам. Внимательно вслушиваясь в речь Гуса, он понимал ее смысл.

— Чехи в королевстве должны быть первыми в должностях… Пользоваться особыми привилегиями в управлении… Студенты-чехи… преимущества перед студентами — немцами… Карлов университет… Руководство… Немецкие преподаватели… Король чешский… Чешский народ… Во главе, а не в хвосте… Выше немцев, а не ниже… Управляться чешскими законами, а не немецкими…

Все сказанное Гусом, находило живой отклик у слушателей, не стеснявшихся выражать свое одобрение «и словом, и делом».

Проповедь, которая по правде говоря, больше была похожа на митинг, закончилась, народ стал вываливаться из ворот капеллы. Чехович, вынесенный толпой наружу, остановился, чтобы перевести дух и глотнуть свежего воздуха после духоты помещения.

«Да уж… Жан-Мари Ле Пен — отдыхает», — подумал он. Национальный герой Чехии, оказывается, еше в самом начале 15-го века в совершенстве владел всеми современными политтехнологиями. Эх, поспешил родиться!

Позади него, кажется, снова что-то происходило. Чехович обернулся и увидел выходившего из капеллы Гуса в окружении десятка мужчин и женщин — вся компания что-то оживленно обсуждала. Похоже, проповедь продолжалась, теперь — «в узком кругу». Эдвард незаметно присоединился.

Он шел рядом с Гусом и подавлял в себе желание протянуть руку и дотронуться до него. Ощупать пальцами его лицо, бородку, одежду — как это делают обычно слепые. Только сейчас Чехович начал понимать значение того дара, который он приобрел, благодаря дырке в голове. В Петербурге и Гарварде была теория — думал он, — теперь начинается практика. Чего стоят все эти диссертации и монографии о Гусе и гуситском движении, если я только что слушал его самого. В подлиннике! Если я могу сейчас даже поговорить с ним. Взять у него интервью, черт бы меня побрал!