Другой Ленин

Газета «Правда» писала накануне первой годовщины Октября: «Первый праздник за тысячи лет — рабоче-крестьянский праздник! Первый! Он должен быть отпразднован как-то особенно, чтобы совсем не было похоже на то, как раньше устраивались празднества. Должно быть сделано как-то так, чтобы весь мир видел, слышал, удивлялся, хвалил и чтобы обязательно люди во всех странах захотели сделать и у себя то же самое».

В этот день в столице открыли более десятка памятников, в том числе Достоевскому, Каляеву, Софье Перовской, Человеческой мысли… На одном из зданий в центре Москвы вывесили большую картину с изображением Стеньки Разина. Торжественно сжигали эмблемы старого строя, выпускали ракеты, устраивали фейерверки. Бело-красные аэропланы разбрасывали над городом листовки. Но главными событиями праздника были, конечно, парад и народное шествие на Красной площади. «Никогда еще Москва не видала такой огромной манифестации, — отмечала «Правда». — Мимо проходят работницы; на переднем плакате у них написано: «Мы путь земле укажем новый. Владыкой мира станет труд». Идут женщины, много их, лица веселые, задорные и во весь голос поют «Дубинушку», дружно, звонко и громко подхватывая «Эй, ухнем!». И потом смеются от возбуждения, удовольствия, а некоторые — от смущения».

Ленин считал важным, чтобы праздничные демонстрации ни в коем случае не проходили «казенно», неискренне.

В. Бонч-Бруевич вспоминал свой разговор с Лениным 1 мая 1918 года: «Он стал расспрашивать меня, что говорят между собою демонстранты, какое настроение в массах на площади, не относятся ли они по-казенному к демонстрации? Не идут ли вынужденно? Нет ли чувства, что выполняют приказ?» Газета «Вечерние вести» описывала забавную сценку на этой первомайской демонстрации: рабочие несли портрет Карла Маркса, сделанный наподобие хоругви. «Какая-то божья старушка истово крестится и говорит:

— Что же это, голубчики, святой какой, што ли?..

— Чудотворец, бабушка…»

В течение 20-х годов в официальном календаре наряду с «днями революции» сохранялись и старые «красные дни» — Рождество, Пасха, другие православные праздники… Люди могли выбирать, что они предпочитают праздновать. Автор «Биржевых ведомостей» Лидия Лесная язвительно замечала по этому поводу (в 1918 году):

Каждый день на митингах революционным слогом
Мы говорим о том, что не верим в Бога.
Но чтобы, Боже сохрани, работать нам
В день «Св. духа» или «Введения во храм»?!
Ни за что!

Все 20-е годы продолжалась эта своеобразная «война праздников». Больше всего в печати обличали рождественскую елку. Ее не запрещали, но всячески высмеивали. Популярная детская частушка тех лет:

Комсомольцы, комсомолки,
Мы обходимся без елки.
Во —
И боле ничего!

А вот более пространные «анти-елочные» стихи 1923 года (они тоже обращены к детям):

Вместо песен нынче — речи.
Стал для вас хлопушкой — кольт.
Блекнут елочные свечи
Перед лампой в тыщу вольт.
Вы к иным привыкли звукам.
Вы иных взалкали грез.
Не сродни октябрьским внукам
Старомодный Дед-Мороз.
Вы не кружитесь без толку
В темпе полек: раз и два…
Так — берите, братцы, елку
И рубите на дрова!
Чтоб, смеясь, испеплить в печке
В хвойном брызжущем жару
Звезды, гроздья, блестки, свечи —
Всю Христову мишуру!

Столь же крепко доставалось и Деду Морозу… На карикатуре И. Малютина мальчик в красном галстуке снисходительно спрашивал у Деда, рассматривая принесенные им подарки (елку, куклу, духи, белые рубашки, крестик, веер): «Что ты нам, дедушка, всякую дрянь ненужную принес?»

А увидев в подарке игрушечных солдатиков, пионер разочарованно восклицал: «Ах, это белогвардейцы!..»

Изображенный Борисом Ефимовым рабочий отвешивал пинки под зад и Деду Морозу с елкой, и голому младенцу — Новому году. Они летели кубарем, а он напутствовал их: «Надоело мне каждый год смотреть на вас на страницах журналов! Довольно!»

Еще более мрачный конец Рождественскому Деду предрекал журнал «Дрезина» в 1923 году. На рисунке Дед с мешком подарков благодушно стучался в дверь, а жильцы, опасаясь налетчиков, уже приготовились его встречать — кто с кочергой, кто с зонтом, кто с топором…

В 20-е годы сторонники рождественской елки окончательно «ушли в оппозицию» — многие наряжали ее дома, но в школах или детских садах никаких елок больше не устраивалось.