Другой Ленин

Владимир Ильич жаловался на «тиранов-врачей» и в июле написал по этому поводу целое возмущенное письмо: «Т. Сталин! Врачи, видимо, создают легенду, которую нельзя оставить без опровержения. Они растерялись от сильного припадка в пятницу и сделали сугубую глупость: попытались запретить «политические» посещения (сами плохо понимая, что это значит!!). Я чрезвычайно рассердился и отшил их… Только дураки могут тут валить на политические разговоры. Если я когда волнуюсь, то из-за отсутствия своевременных и политических разговоров».

«Какие чудаки, — заметил Ленин о врачах, — они думают, что политические деятели, встретившись после долгой разлуки, могут говорить о чем-либо другом, кроме политики… Ну, если нельзя о делах говорить, тогда лучше и посещений не надо».

«Он уже не терпел врачей, — писал Троцкий, — их покровительственного тона, их банальных шуточек, их фальшивых обнадеживаний». Иногда Ленин немного хитрил — если врачи заставали его за деловой беседой с товарищем, оправдывался: «Мы не работаем, мы только беседуем».

«Пойманный» за чтением, объяснял: «Я не работаю, я только читаю».

Он часто повторял с досадой: «Ведь они же (и я сам) не могут запретить мне думать… Мысли мои вы не можете остановить. Все равно я лежу и думаю!»

«Надо, чтобы мне дали возможность чем-нибудь заняться, так как, если у меня не будет занятий, я, конечно, буду думать о политике. Политика — вещь, захватывающая сильнее всего, отвлечь от нее могло бы только еще более захватывающее дело, а его нет».

Однажды на обычные уговоры не утруждать себя работой он ответил просто: «У меня ничего другого нет».

К осени состояние здоровья Ленина улучшилось, и в октябре он вернулся в Москву. Он говорил в это время: «Физически чувствую себя хорошо, но нет уже прежней свежести мысли… Я даже стал «благоразумным», по крайней мере по терминологии господ докторов. Я работаю, но щажу себя… Покорно благодарю, больше не хочу болеть. Это скверная штука, — дел очень много…»

13 ноября Ленин выступил на конгрессе Коминтерна с речью на немецком языке, которая длилась более часа. А. Аросев вспоминал выступление Ленина: «Забыв немецкие слова, подщелкивал пальцем, чтобы вспомнить. Из первых рядов и из президиума вперебой подсказывали нужные слова. Некоторые подсказки он отвергал и искал выражений более тонких, более точных.

— Что делается: совсем прежний Ильич!..

— А ведь ему усиленно, телефонировали с того света…»

Казалось, глава Совнаркома вновь здоров и полон сил.

Правда, близкие товарищи заметили, как его утомила эта речь на иностранном языке. «Когда он кончил, — рассказывал Г. Зиновьев, — он едва держался на ногах, до того он устал, он был весь мокрый от пота».

В декабре стало ясно, что болезнь вновь хватает Ленина за горло и выступить на очередном съезде Советов он не сможет. Это так расстроило Владимира Ильича, что, по словам Марии Ульяновой, он «не мог сдержать горьких рыданий».

В конце декабря с Лениным случился второй удар, и к работе в своем кремлевском кабинете он уже больше не вернулся. Свои последние тексты Владимир Ильич продиктовал в январе — марте 1923 года.

«Как вы будете понимать меня, если я перестану говорить?» Владимир Ильич привык трезво оценивать положение вещей. Так же он смотрел и на свое здоровье, хотя порой это было невыносимо трудно. В мае 1922 года, после короткого спазма сосудов, Ленин заметил своему врачу: «Вот история, так будет кондрашка».

В ответ на утешения безнадежно махал рукой: «Нет, я чувствую, что это очень серьезно и вряд ли поправимо».

Однажды с волнением схватил врача за руку: «Говорят, вы — хороший человек, скажите же правду: ведь это — паралич и пойдет дальше? Поймите, для чего и кому я нужен с параличом?»

«Еще в 1922 году, — рассказывал Зиновьев, — он говорил иногда близким и друзьям: «Помяните мое слово: кончу я параличом». Каждый раз мы пытались, конечно, превращать его слова в шутку, но он, ссылаясь на примеры, твердил: «Как бы не кончить свой век так же, как такой-то, а может быть, еще и хуже».

В начале 1923 года Ленин повторил: «Так когда-нибудь будет у меня кондрашка. Мне уже много лет назад один крестьянин сказал: «А ты, Ильич, помрешь от кондрашки», — и на мой вопрос, почему он так думает, он ответил: «Да шея у тебя уж больно короткая».

Владимир Ильич говорил отчасти в шутку, но чувствовалось, что он и сам разделяет «диагноз» этого крестьянина.

«Надо спешить, — заметил он в декабре 1922 года, — чтобы болезнь не застала врасплох».

Г. Кржижановский вспоминал: «Незадолго до своего последнего смертельного заболевания… он как-то говорил мне со смущенной улыбкой: «Да, мне кажется, что я брал на себя слишком большую нагрузку…» Он говорил это в вопросительном тоне».

«В марте 1923 года, — рассказывала Мария Ульянова, — за несколько часов до потери Ильичем речи мы сидели у его постели и перебирали минувшее. «В 1917 году, — говорит Ильич, — я отдохнул в шалаше у Сестрорецка благодаря белогвардейским прапорщикам; в 1918 году — по милости выстрела Каплан. А вот потом — случая такого не было…».