Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

Без детей – не имея детей – надо жить у моря, с детьми – умирать при лесе. Цикличность леса и ежегодные возрождения дубов – не скороговорка – долгая цикличность жизни: когда-то там народятся новые жизни, когда-то расцветут, но зато уже точно после тебя останется кто-то молодой и шумящий. Короткая цикличность моря – всего времени на раздумье – между приливом и отливом, дважды в сутки, непрекращающиеся волны – бесконечная рябь смерти. И никто не сказал, что худшая…

Умереть на даче – это умереть в курилке ЦДЛ.

Пастернак счастлив последние – предпоследние – годы. Он ни секунды не медлит, чтобы сообщением об этом завершить письмо одинокой родственнице, в одиночку ухаживающей за умирающей Олей Фрейденберг; пишет, возобновив чуть ли не через двадцать лет переписку с родными сестрами: «Знайте одно, – мне хорошо последние годы, – и не бойтесь, не страдайте за меня» (БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 791).

Он ходит на концерты и окружает на них себя поклонниками, холодно констатирует алкоголизм Стасика Ней-гауза, посещает театры. Ивинская гордится, что через раз – попеременно с Зинаидой Николаевной – он выходит с ней и ее дочерью, но она бывала бы ежевечерне, если она была в другом статусе, – сколько раз ей это виделось? Как она молилась бы о продлении его лет, если б все их течение у нее был бы такой спутник на театральных лестницах? Его счастье – он считает себя счастливым – не возвышает уже его. «Для меня же печально, что мальчик (Ленечка) так преувеличивает провиденциальность музыки, что окруженный если не прямо, то на втором плане (на втором плане у него единоутробный брат), музыкантами-профессионалами, он не замечает, как много хороших музыкантов и как музыка обыкновенна» (Там же. Стр. 817).

За музыку он ни в кого бы уже не влюбился. Зина – это была она плюс музыка, Ольга – ее круглые колени минус музыка. Он разговаривал с нею о бремени века. Интересно, что в этом разговоре было за нею?

Перед смертью человек отстраняется от того, что было его жизнью. У большинства людей единственное, что действительно было – это взаимоотношения: с женой, детьми, у самых больших людей – с друзьями, с учениками, с последователями. Они-то и замечают безразличие умирающего к повседневным делам близких. Борис Пастернак был шире обычного человека. В число его пожизненных привязанностей входила музыка. Он был еще крепок физически и счастлив, а музыка уже ничего не давала ему, как не дают старику ничего ни вино, ни бараньи котлетки, ни бег трусцой. Значит, умереть в вонючей больничной палате – это все равно что на дачном ветру под негромко доносящиеся звуки фортепиано, или в благословенной провинции у моря, хоть и кровать подвинута к окну?

А Мария Юдина и Рихтер играли ему даже мертвому… Впрочем, он уже не общался так тесно с ними под конец жизни – вернее, не общался живо.

Дома у него были обильные, без изысков, застолья со случайными людьми – не обед готовится гостям, а гости приглашаются к обеду. Шалман у Ольги – это было еще более случайное, маргинальное, декоративное общение, он мог говорить там – да, но общение тамошнее ему было нужно еще менее, чем музыка.

«…человек, с которым я связан, внутренне подобен мне и душевно свободен, то есть способен к самопожертвова-нью и, так же как и я, не роняется никаким видимым „позором“».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 337.

Это он в самом начале связи пишет родителям о Зинаиде Николаевне. И она же по своей грубой несентиментальности защищает Бориса Леонидовича от фарса еще одного бросания семьи. Пусть она не хочет быть брошенной женой – но и Пастернаку не пристало с виноватой улыбкой разводить руками на водевильную цикличность своих семейных драм.

Ирочка с Ольгой завидуют даче, хотят большого дома. В «большой даче» – Зинаида Николаевна.

Иностранка навещает Пастернака, беседует с ним в его кабинете. «Г-жа Зина прислала нам большой поднос с кофе, куличом и пасхой…» note 28. Потом они выходят из дома и идут к Ивинской, прочь от дачи, по лесной, не огородной, части участка. Половина окон дома выходит на эту сторону. «Борис Пастернак шел подле меня в светло-сером летнем костюме, как юноша». «Г-жа Зина» могла прекрасно видеть их, мужа вдвоем с гостьей-иностранкой, направляющихся в деревню к Ивинской, как делал он это и один почти ежедневно. Потом они с этой же гостьей вернутся на дачу снова, сядут за стол с семьей… Какие-то особые психологические тренинги надо проводить с собой, давать себе какие-то установки, чтобы смотреть – или не смотреть – на садовую дорожку, ведь вопросы уже все заданы.

Июнь 1947 года, дача Пастернаков в Переделкине. «Обед прошел в полном молчании: Зинаида Николаевна и Борис Леонидович ели поспешно и друг с другом не разговаривая» [Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е.В. Пастернак,

М.И. Фейнберг. Стр. 413 (воспоминания Л. Чуковской)].

Пастернак уже знаком с Ольгой, и даже – на дворе июль – уже БЫЛО «Четвертое апреля», но атмосфера застолья сформировалась задолго до этого.