Другой Петербург

Например, Ипполита Оже, человека, который и сам по себе был весьма замечателен. Семнадцатилетним мальчиком он так сильно увлекся офицерами русской гвардии, вступившей в Париж в 1814 году, что отправился, очертя голову, с одним из них, неким Николаем Евреиновым, в Россию. Его приятель вел слишком широкий образ жизни и перед угрозой окончательного разорения вынужден был уйти в отставку и удалиться из столицы. Он оставил, однако, юному французу некоторое приданое, в виде экипажа и мебели. Ипполит довольно быстро сориентировался в Петербурге и вышел на Вигеля, с которым они так подружились, что даже вместе ездили в Париж. Что-то они там не поделили, остались у них взаимные денежные претензии, но, приступив под старость к написанию мемуаров, Оже, ставший довольно известным беллетристом, нарисовал портрет Вигеля, в общем, симпатичный, уловив кое-какие типические черты.

«Круглое лицо с выдающимися скулами заканчивалось острым приятным подбородком; рот маленький, с ярко-красными губами, которые имели привычку стягиваться в улыбку, и тогда становились похожими на круглую вишенку. Это случалось при всяком выражении удовольствия; он как будто хотел скрыть улыбку, точно скупой, который бережет свои золотые и довольствуется только их звуком. Речь его отличалась особенным характером: она обильно пересыпалась удачными выражениями, легкими стишками, анекдотами, и все это с утонченностью выражения и щеголеватостью языка придавало невыразимую прелесть его разговору. Его слова были точно мелкая, отчетливо отчеканенная монета, она принималась охотно во всех конторах… Его взор блистал лукаво, но в то же время и привлекал к себе».

Филипп Филиппович детство провел в киевском имении князя С. Ф. Голицына, взятый для компании учиться с княжескими детьми. Француз-гувернер в доме оказался таков, что природные наклонности мальчика Вигеля реализовались вполне. Кстати сказать, домашним учителем у детей Голицыных был в те годы (1790-е) Иван Андреевич Крылов. Признаемся, что никогда не женатый наш российский Лафонтен, с его пресловутыми обжорством и ленью тоже выглядит как-то странно, но мы склонны его считать более интересующимся маленькими девочками…

Пятнадцати лет Вигель был определен в московский архив Иностранной коллегии. Там уж был его сверстник Блудов, немного спустя переведенный в Петербург, где тотчас познакомился с шестнадцатилетним Уваровым. Имена всех этих лиц встречаются в истории литературного кружка «Арзамас». Это уж 1810-е годы, но взаимная симпатия, общность интересов и увлечений, привязанность, столь пылкая в юном возрасте, — все это зарождалось в коридорах коллегии на Английской набережной.

«Арзамас» собрал весь цвет тогдашней литературы; зачислен был в него заочным членом и лицеист Пушкин: присутствовать на заседаниях он не мог, так как лицеистов из Царского Села не выпускали. Вспомним, раз уж речь зашла о Лицее, что первым товарищем Пушкина, с которым он познакомился на вступительных экзаменах, был Костя Гурьев, которого вскоре изгнали из учебного заведения за «развратное поведение» (в тринадцать-то лет, каково!) В дальнейшем Гурьев нашел себе должность по вкусу — секретарем нашего посольства в Стамбуле — не без протекции, вероятно, родственницы, Марьи Дмитриевны Гурьевой, бывшей замужем за тогдашним канцлером Карлом Васильевичем Нессельроде.

Скучая в южной ссылке в 1822–1824 годах, Пушкин подружился с Вигелем, чему способствовали общие «арзамасские» знакомства. Филипп Филиппович был тогда бессарабским вице-губернатором. Тоже, между прочим, любопытно: кто оказывал Вигелю протекцию по службе? По вздорности нрава заметной карьеры Вигель не сделал, и бросало его на самые разные должности. В Бессарабию он попал по знакомству с всесильным новороссийским губернатором графом Михаилом Семеновичем Воронцовым. Из-за графини Елизаветы Ксаверьевны любовники ее устраивали дуэли; у графа же, по-видимому, иное было на уме.

В том, что на Пушкина со стороны Филиппа Филипповича не было никаких поползновений, невозможно сомневаться. Стихотворная строка: «но Вигель, пощади мой зад!» — не более чем метафора. Вигель, судя по всему, был педофил, и, по мере старения, как водится, все менее удачливый.

Не в этом ли причина особенной желчности его «Записок», с которых списывают подробности о пушкинской эпохе все беллетристы уж полтораста лет? О каждом Вигель мог отпустить язвительное словцо. Некоторых приятелей по «Арзамасу», однако, миловал. Душе Блудова, по его словам, близка была «непорочная любовь с ее чистейшими нежнейшими восторгами и дружба, весьма немногим прежде, ныне же почти никому непонятная». Дмитрий Васильевич Дашков был, вспоминает Вигель, «весь любовь и чувство; был чрезвычайно вспыльчив и нетерпелив, но необычайная сила рассудка, коим одарила его природа, останавливала его в пределах умеренности».