Другой Петербург

Впрочем, были и нормальные ребята, из хороших семей, учившиеся в гимназии. Михаил Алексеевич, видимо, склонен был к роли педагога, этакого Аристотеля, воспитывающего юношество в Ликейских садах. Очень заинтересовала его телеграмма, полученная 1 октября 1907 года от четырех гимназистов, благодаривших его за «Александрийские песни». Уже через пять дней мальчики были у него в гостях, беседовали, курили, ели конфеты. Оказались, правда, один другого уродливей, но обещали приводить и других юношей. Среди поминаемых в дневнике Кузмина один только князь Дмитрий Святополк-Мирский оказался позднее известен своей литературно-критической деятельностью вульгарно-социологического направления, продолжавшейся в эмиграции и после возвращения в советское отечество, где вскоре его упекли в лагерь…

Нашелся предмет для творческих общений. Кажется, Святополк-Мирский и предложил разыграть в костюмах и декорациях песенки Кузмина: Юноша, влюбленный в свое отражение, стремится к нему на дно водоема; Нимфа оплакивает влюбленного утопленника. С ноября начались уже репетиции «Курантов», перемежавшиеся сентиментальными прогулками, вечерами в ресторанах, дружескими собраниями, в которых принимали, естественно, активное участие дружившие с Кузминым в то время Нувель и Сомов. 30 ноября 1907 года в Тенишевском училище состоялся «Вечер нового искусства», в программу которого были включены «Куранты любви», а во втором отделении читали свои произведения Блок, Ремизов и Городецкий. Вечер провалился, но Кузмин утешен был прелестным ужином впятером с гимназистами у «Палкина». В начале декабря у него появилось новое сильное увлечение — Сережа Позняков, и гимназисты были отставлены. Хоть никуда они не делись, об одном, Корнилии Покровском, еще вспомнится.

В дальнейшем Кузмину приходилось бывать на Моховой с целью что-нибудь перехватить из заказов по «Всемирной литературе». Издательство это, основанное Горьким с целью подкармливания переводами оскудевших литераторов, знавших иностранные языки, помещалось в 1919–1924 годах на Моховой, 36.

Современные литераторы захаживают в дом 20 по Моховой (1851–1852, арх. Л. Л. Бонштедт), где размещается редакция журнала «Звезда». Владельцем дома был граф Владимир Николаевич Ламсдорф, сорок лет служивший по дипломатической части и сделавшийся, наконец, министром. Говорили о нем, что жизнь он провел, как бы в гареме, окруженный молодыми людьми интересной наружности. Впрочем, граф Владимир Николаевич мог бы служить отчасти и образцом семейных добродетелей: неизменным другом его был князь Валерьян Сергеевич Оболенский, тридцать пять лет служивший в том же министерстве иностранных дел. Старые любовники и умерли в одном 1907 году, что особенно трогательно.

На другой стороне улицы, д. 15 — бывший особняк Штифтера (1912–1914, арх. Л. Л. Хойновский), славный в летописях нынешнего Петербурга: помещалось здесь (вход из подворотни) одно время кафе геев, но вскоре перебралось, под названием «Водолей», в один из павильонов кордегардий Михайловского замка по Инженерной улице.

При изобилии имен нетрудно что-то упустить, но вспомним, что на Моховой в юности жили (адреса неизвестны) Кузмин и Нижинский, а покровитель последнего, князь П. Д. Львов, в 1910-е годы перебрался с Морской на Моховую, д. 39. Дом 12 — адрес Виктора Ивановича Протейкинского, активного деятеля «Мира искусства» и Религиозно-философского общества, человека весьма целомудренного. Брат его, однако, с которым он жил на одной квартире, Александр Иванович Протейкинский, по прозвищу «Дина», считался известнейшим знатоком солдатских членов и летом даже ездил для этого в лагеря под Красным Селом. В 1900-е годы ему было за пятьдесят, был он горбатенек, но, по воспоминаниям А. Н. Бенуа, «фатоват, изящен в своих одеждах, что придавало комизма его скрюченной фигурке».

Дом 30, на вид мало примечательный, отмечен доской с именем композитора Александра Сергеевича Даргомыжского. Тоже, в сущности, фигура подозрительная. Щупловат, одевался с претензией, но без вкуса: в голубой сюртук с красной жилеткой. С голоском столь тонким и пронзительным, что вызывал у барышень непроизвольный смех. Особенных успехов с этой стороны ожидать не приходилось.

Соседом его был крупный чиновник Владимир Федорович Пургольд, на воспитании которого находились две сиротки-племянницы, Надежда и Александра. Квартира Пургольдов привлекала музыкантов, в особенности, «кучкистов». Получили они у сестер прозвища, характерные для определения их мыслительных способностей. Кюи, например, был «Едкостью», Римский-Корсаков — «Искренностью». Мусоргский получил название «Юмора», именовали его также «Тигром». Александра, певшая на любительских концертах и занимавшаяся модной тогда мелодекламацией, пыталась женить на себе «тигра» (или «юмора») Мусоргского, но вышла, в конце концов, за художника Моласа. Сестра ее Наденька, аккомпанировавшая Саше на фортепьяно, с присущей девам душевной слепотой завела, было, роман с Чайковским, но вовремя утешилась Римским-Корсаковым.