Другой путь. Часть первая

Я ничего ему не ответил. А он остановился прямо передо мной, огромный и сильный, продолжая говорить, отчего ходуном ходили во все стороны его губы, не имеющие постоянной формы. И не только губы, но и остальные черты лица ходили у него теперь вкривь и вкось — так много пришлось ему в жизни двигать ими в разных направлениях, придавая им самые разные выражения перед разными по силе людьми в разных странах. В такой же мере, надо думать, изгибалась и его душа, приспосабливаясь к любой новой силе, дававшей ему надежду вернуться в Россию прежним властителем. Изгибалась душа, изгибалось лицо, и сам он при случае мог изогнуться пополам ради той же цели.

И если когда-то ему пришлось начать свое движение и жизнь с бедного финского языка, то с тех пор он продолжил это движение с помощью шведского, французского, немецкого и английского. А ныне, кажется, усвоил еще какой-то новый акцент, судя по тому, что переливы его речи мало отличались от переливов речи этого краснолицего седого господина, приезжавшего к нему на машине чужой марки с женщиной, похожей на киноактрису. Неизвестно, на какой язык он более всего полагался в своих новых планах возвращения в Россию, но это был, конечно, не русский язык.

Ему приходилось торопиться с этими планами, ибо уходило его время. Уже не так молодо смотрели его глаза, тронутые по бокам и снизу морщинами, и не таким красным казался рот. Он стал похож на сырую мясную котлету, прорезанную посредине вдоль от края до края. Но в отверстие этой подвижной котлеты по-прежнему выглядывали молодые белые зубы, вставленные на Западе, а глаза были наполнены прежней грозной чернотой.

И хотя он перед кем-то там сгибался и заискивал, но передо мной стоял прямо во весь свой громадный рост, широко распахнув темно-серый пиджак с красными прожилками. И, стоя так передо мной, он, как и прежде, не смотрел на меня. Он смотрел поверх моей головы в какой-то иной, одному ему известный отдаленный мир и уносился туда своими высокими мыслями. И тут бы ткнуть его ножом, чтобы не уносился, чтобы взглянул вниз и увидел меня. Ткнуть и напомнить об Айли.

Но я не ткнул. Что-то сковывало мне руки каждый раз, когда он так стоял надо мной, подавляя меня своими размерами. Какая-то страшная уверенность в своем превосходстве над всеми в мире исходила от него. Она проникала в меня, связывала меня, давая понять, что любые враждебные ему в мире силы он обязательно раздавит к черту на своем пути и выполнит свое. И я стоял, не имея силы потянуться рукой к ножу. Он ронял над моей головой небрежные слова из того места, что у других людей зовется ртом, а я не мог двинуть рукой, чтобы выхватить нож и ударить его прямо в грудь сквозь темно-красный галстук и шелковую рубашку между расстегнутым серым пиджаком. Вместо этого я стоял и слушал, как он поучал меня небрежно, глядя куда-то вдаль поверх моей головы, с видом человека, думающего о каких-то других, более важных вещах:

— Затевать убийство, впрочем, не советую. Во-первых, невыгодно тебе самому. Посуди сам, приятно ли будет валяться в канаве с переломанными костями. Стоит ли идти на это ради какой-то паршивой бабенки, которая сама с такой легкостью пошла по рукам. Тсс! Спокойнее, спокойнее, любезный! Не кипятись! Не торопись вносить поправки, а поразмысли-ка сам, имеет ли она право называться порядочной женщиной. Дело тут не в совратителе. Если женщина достойная, если она внутренне чиста, то никакой совратитель не собьет ее с позиций супружеского целомудрия. Значит, в ней самой зрела склонность идти по этой проторенной дорожке, и, следовательно, такова ей цена. Согласен? Нет? Советую согласиться, мой милый.

Это было все правильно, конечно, то, что он говорил. Но не ему было это говорить, и не от него мне было это слышать. Что ему Айли? Сотни таких Айли надкусил в своей жизни этот красавец, начинавший теперь лысеть. Он брал их мимоходом, не думая о том, что начисто разрушает этим чью-то жизнь. Где-то там, была и у него своя семья. Но разве позволил бы он кому-то вторгнуться таким же образом в свою семью? Да он растерзал бы на части всякого, кто осмелился бы это сделать. А ему кто дал право вторгаться? Нет, ударить его надо было ножом в грудь или в бок, чтобы понял он, какое зло совершил, чтобы почувствовал своими кишками и печенками, что не везде способны это стерпеть безнаказанно, ударить и прокричать ему все это прямо в лицо, прежде чем навсегда потухнут его страшные глаза и замрет в неподвижности его рот, потерявший форму от угодливых движений.

Но я не ударил и не прокричал. Я стоял как дурак и слушал его русскую речь, которую теперь с трудом понимал. А он говорил, роняя слова с прежней небрежностью: