Другой путь. Часть первая

— Арви, я Шалуна возьму на час.

Арви ничего не ответил, но выпрямился и обернулся в нашу сторону. Его глаза щурились точно так же, как тогда в церкви, и не понять было, на кого он смотрит — на меня или на Илмари. Но вот он сказал:

— А-а, новый рюсся объявился! Неплохо, видно, его там кормят. Ишь как щеки округлились. И даже подрос немного. Это хорошо. Это нам пригодится.

Он подпрыгнул и сел на верхнюю жердь забора в той части, где еще не были набиты вертикальные планки. В таком положении его голова оказалась на одном уровне с головой Илмари. И с этой высоты он спросил меня:

— Понравился тебе русский хлеб? А? Молчишь? Русского духу понабрался? Ничего. Мы из тебя этот дух выколотим. Погоди.

Илмари положил мне на голову ладонь, закрывшую ее всю от глаз до затылка, и сказал:

— Не бойся. Это он так. Пугает. Он сам очень любит русский хлеб и тоже никогда не упустил бы случая отрезать от него ломоть побольше.

Арви сказал:

— Почему бы и не отрезать, если каравай велик?

А Илмари спросил:

— У кого отрезать? Не у того ли русского мужика, который несет сейчас на своем горбу основную тяжесть этой огромной войны, охватившей весь мир?

— Для меня все рюсси одинаковы.

— Но у него каравай пополам с мякиной.

— Не думаю. А если и так, бедному не приходится разбираться.

— Бедному? Какому бедному? Такому, как ты или как я?

— Мы все бедны, весь финский народ.

— Все? Даже те миллионеры, которых у нас развелось больше пятисот и которые получают в год сотни тысяч дохода? И даже те столичные кутилы, которые выбросили в день весеннего праздника на увеселение четверть миллиона марок? Сам, наверно, слыхал об этом празднике. Одних только бумажек в виде конфетти было разбросано по улицам на десяток тысяч марок. Возами пришлось потом увозить эти бумажки. На автомобили и извозчиков затрачено около полусотни тысяч марок. А рестораны, а пароходы сколько взяли? Хороша бедность. Не отказались бы и многие русские от такой бедности.

— Все равно их надо гнать вон из Суоми.

— Кого из них гнать: генералов или рабочих?

— Всех.

— Что так строго?

— Хватит нам их терпеть. Сам знаешь, какова им цена рядом с нами.

Илмари снял руку с моей головы и потрогал жердь, на которой сидел Арви. Стиснув ее пальцами, он сказал:

— Хотел бы я знать, чья пьяная пасть первая изрыгнула эту глупость вместе со своей блевотиной в Иванову ночь.

Арви сказал:

— Это весь народ говорит.

— Нет. Никогда наш народ не опозорит себя беспричинным оскорблением другого народа.

— Так то другого народа, а то рюссей.

— Чем они тебе так насолили?

— А тем, что мы бедны, а они богаты и не умеют по-хозяйски распорядиться своим богатством.

— А ты бы распорядился?

— Еще бы!

— Так я беру Шалуна.

— Берешь или просишь?

— Беру.

Арви помолчал немного, глядя неизвестно куда своими глазными щелями, и потом сказал:

— Бери. Но имей в виду, что и это я тебе припомню, когда буду резать тебя на куски.

— Ладно.

Илмари привел меня на конюшню Сайтури. Там запряг одну из лошадей в двуколку, посадил меня рядом с собой и поехал через Алавеси в Суолохко, где стоял наш приют. К приюту он подъехал уже в полной темноте. Навстречу нам вышла Вера Павловна. Одна из женщин посветила ей фонарем с крыльца. Илмари снял меня с двуколки и поставил перед Верой Павловной, сказав ей по-русски:

— Получайте своего питомца.

Она удивилась.

— Как! Вы говорите по-русски?

— Как и вы по-фински.

— Но я из уважения к народу, среди которого живу.

— А я из уважения к вам.

Это была шутка, на которую она собиралась ответить строгостью. Но, всмотревшись внимательнее при свете фонаря в его серьезное лицо, она подавила в себе строгость и сказала:

— Спасибо вам за мальчика. Мы уже тревожились. Большое спасибо.

Он молча поклонился, сел в двуколку и уехал.

6

И еще прошел год, в течение которого ничего не изменилось в жизни приюта, если не считать, что выпала из нашего обихода одна молитва, содержавшая в себе желание победы благоверному императору нашему Николаю Александровичу. По-прежнему пахал Иван землю, на которой стоял наш приют. По-прежнему работала с ним наравне его жена. И мы тоже по-прежнему помогали им все лето как умели. А в конце лета, когда опять вернулась из Петрограда Вера Павловна, я еще раз отпросился у нее в Кивилааксо. Она спросила:

— Ты опять к этому большому пойдешь?

— Да.

— Хорошо. Можешь даже заночевать у него, если засидишься.