Другой путь. Часть первая

Это так ее растрогало, что она заплакала, следя за ним с постели благодарными глазами. Но лучше ей не стало от лежанья. С каждым днем слабость ее усиливалась. Появился кашель. И при каждом кашле в груди у нее хрипело и звенело. Видя, как он хлопочет по хозяйству, она тихо просила у него прощенья за то, что доставляет ему столько хлопот, а сама валяется в постели, как самая последняя лентяйка.

А однажды утром она сделала вид, что все у нее прошло, и стала как всегда, заниматься хозяйством. Он удивился и обрадовался, полагая, что она действительно поправилась, но ее усилий хватило ненадолго. Уйдя в коровник, она что-то долго не возвращалась. Он бросил свою работу и пошел взглянуть. Там она лежала на клочке сена возле коровы, которая косилась на нее с удивлением. Он внес ее в комнату, и она сказала, придя в себя:

— Как же это я так опять… Вот лентяйка-то!

После этого он запретил ей вставать совсем. И она лежала, стараясь кашлять как можно тише и виновато улыбаясь каждый раз, когда он входил в комнату. С этого дня она заметно стала угасать и сама почувствовала это, но ему не говорила. Ему она говорила, что вот ей и лучше, слава богу, а завтра, бог даст, она уже сама пойдет доить корову и кормить бычка, овец и птиц. Но он тоже понял, что дело с ней плохо, и еще раз съездил за доктором. Тот выслушал ее и незаметным кивком пригласил Илмари в сени. Там Илмари спросил его, не отправить ли ее в больницу, но доктор покачал головой. Во-первых, в больнице сейчас плохое питание, а во-вторых, болезнь зашла в такую стадию, когда помощь запоздала. Но всякое бывает! Природа иногда делает чудеса. А она женщина крепкая.

Он уехал. Каарина продолжала лежать, следя виноватыми глазами за лицом Илмари, словно пытаясь прочесть на нем свою судьбу. А Илмари молчал и хмурился. Вечером он принес ей парного молока собственной дойки. Она выпила сколько могла и сказала:

— Сколько я тебе забот доставила. Не знаю, как и загладить потом. Ты уж прости меня. Отлежусь вот, и тогда…

Она все ловила взглядом его взгляд, словно собираясь еще что-то ему сказать очень важное. А он, словно чувствуя это, смотрел в разные другие места, выполняя нужное по хозяйству. Не поймав его взгляда, она сказала просто так, глядя в пространство комнаты:

— Я так виновата перед тобой. Не знаю, простишь ли.

Она выждала немного, но он молчал, трогая посуду на полках. Майя вошла и что-то у него спросила. Он ответил. Когда они умолкли, Каарина продолжала:

— Что я для тебя? Ты был определен судьбой на очень великие дела. Ты был бы сейчас большой государственный человек. И женщину ты мог бы найти себе красивую и умную. А я что? Нет, нельзя мне этого простить. Но как я могла иначе? Посуди сам. Как я могла? Да, это я виновата, что так все получилось. Но я всю свою жизнь помнила свое место. Нет, нельзя мне этого простить…

И она опять попробовала перехватить его взгляд, потому что все-таки надеялась на прощенье, но кончила тем, что закрыла глаза и умолкла. Тогда только он подошел к ней, подоткнул вокруг нее одеяло и отвел с ее лба прядь волос. Его крупная заскорузлая ладонь мало была приспособлена для таких дел, как прикосновение к прядям женских волос, но все же он отвел их и даже слегка прижал к остальным светлым волосам ее головы, уже заметно поредевшим и тоже, как у него, тронутым сединой. Она ничего не сказала на это, но ее большой рот странно искривился и задрожал, а из-под закрытых светлых ресниц выкатились на складки толстых щек две крупные слезы.

Больше она не заводила таких разговоров. А на следующее утро, когда он принес ей горячего молока и два яйца, сваренных всмятку, она сказала:

— Теперь мне уже почти совсем хорошо. Скоро на поправку пойду. Залежалась я слишком. Хватит уж… Как-то там наши дети? Хорошие они у нас. Поискать таких детей.

Она выждала немного, но он не стал поддерживать этот разговор, уйдя по делам хозяйства. Теперь ему приходилось одному делать почти вдвое больше всяких дел, несмотря на помощь Майи. Слишком большую долю работы несла на себе Каарина. Днем она опять сказала своим ослабевшим, бесцветным голосом:

— Хорошие у нас дети. Как-то они там?

Он покачал головой и ответил:

— Да.

Но к тому времени он уже послал письма им обоим. Он послал им письма уже в тот день, когда заметил, что она стала угасать, но ей не сказал об этом. А она тоже не осмеливалась сказать ему прямо: «Позови». А вдруг их по какой-либо причине нельзя позвать? Или вдруг он не захочет их позвать? Поэтому она не просила об этом, только жадно взглядывала на дверь каждый раз, когда она открывалась. Ее глаза стали немного крупнее и слегка запали от болезни. Ими она внимательно следила за его лицом, упоминая о детях. Говорила она теперь больше по ночам, когда он, покончив со всеми делами, ложился поближе к ней на соединенные вместе скамейки, чтобы вовремя услышать, когда ей что-нибудь понадобится. До ее болезни он спал на печи, а теперь переселился поближе к ней. И когда он ложился возле ее кровати, она опять принималась шептать о своем, пока он не засыпал. Он спрашивал иногда перед тем, как заснуть: