Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

Он выждал немного, сказав это. Но видя, что никакого действия его слова на меня не оказали, смутился слегка и попятился, пропуская мимо себя вышедших из поезда людей. Потом он снова бросил беспокойный взгляд на поезд и на меня и вдруг, словно сообразив что-то, кинулся к окошку кассы. Оттуда до меня донеслись его слова:

— Дора Яковлевна! Витьяжи! Один билет… Но только…

Далее несколько слов он произнес вполголоса, на что последовал ответ кассирши:

— Нет, нет, нет! У меня не касса взаимопомощи.

Но юнец опять стал что-то убедительно говорить в окошко кассы. До моего уха донеслись его отдельные слова:

— Вы поймите… Иностранец… Неудобно… Я сегодня же… Вы же меня знаете… Это моя личная к вам просьба… Вы же хорошая, добрая и красивая!..

Не знаю, что ему там понадобилось вдруг, в окошке кассы. Меня он почему-то не захотел выслушать до конца, переведя разговор на что-то другое — бог с ним. Не видя больше причины задерживаться на станции, я направился к выходу.

Тем временем за окошком кассы что-то щелкнуло, стукнуло, и юнец опять ринулся ко мне. Он перехватил меня в дверях и заговорил торопливо, путая знакомые и незнакомые мне слова:

— Куда же вы? Це ж не перрон! Ось билет на Витьяжи! Держите! Пойдем скорей! Вин уйдет сейчас!

Он сунул мне что-то в нагрудный карман пиджака и, схватив меня за рукав, повел обратно по залу ожидания. И пока он вел, два черных женских глаза пытливо всматривались в меня из окошка кассы. Когда он вывел меня на перрон, паровоз дал свисток. Заторопившись еще больше, он подтянул меня к ближайшему вагону и стал подталкивать к подножке, приговаривая:

— Влезайте же, влезайте! Он же тронется сейчас!

Проводница, стоявшая на краю площадки вагона, посторонилась, уступая мне дорогу. Видя это, я поднялся на площадку. Буфера лязгнули, и поезд тронулся. Я обернулся к юнцу. Он так и сиял всеми своими зубами, похожими на молодой снег. Я тоже ему улыбнулся, хотя не совсем еще понимал, чему мы оба радуемся. Он помахал мне рукой, и я помахал в ответ. Он даже пробежал немного рядом с поездом, продолжая махать и улыбаться. Я тоже махал ему рукой и улыбался, пока не потерял из виду его черноволосую голову. А когда я перестал улыбаться и махать, проводница сказала:

— Ваш билет!

Я не сразу понял:

— Билет? Какой?.. Ах да! Сейчас!..

Я достал из нагрудного кармана пиджака то, что мне туда вложил юнец, и подал ей. Она подержала это в руках, всмотрелась в этот кусочек картона и вернула мне. Затем она пошла в вагон. Я тоже повертел в руках коричневый картонный билет, на котором было проштамповано слово «Витьяжи». Вот, значит, куда я ехал. Так распорядился этот пухлогубый юнец, которого звали Остапом. Непонятно, для чего это ему понадобилось. Может быть, он думал, что там, возле той станции, носящей такое труднопроизносимое название, был мой дом, а в доме — жена и дети, которые ждали меня с нетерпением?

Насколько я понял, у него даже денег не было на покупку этого билета, и он взял его в долг. Перед тем он, кажется, надеялся, что я сам уплачу за этот билет, а я не уплатил. И теперь я остался ему должен девятнадцать рублей семьдесят копеек. Каким способом сумел бы я вернуть ему эти деньги? Только добравшись до Ленинграда, я мог бы ему их выслать, да и то в очень приблизительный адрес: Украина, колхоз «Объединенный труд», Остапу. А если мне не суждено было добраться до Ленинграда, то как после этого стал бы думать обо мне Остап? «Эх, Остап, Остап!» — как сказал бы их великий русский писатель Гоголь, который, кроме того, сказал: «Эх, тройка! птица тройка…»

Ладно. Все у меня складывалось пока неплохо — чего там! Я не лежал при последнем издыхании среди безлюдной степи и не скреб ногтями землю в предсмертных судорогах. В животе у меня были галушки со сметаной, и, полный сытости, я, не двигая ногами, двигался на север. Сперва меня километров на пятнадцать к северу подбросил грузовик с зерном, а теперь дальше мчал поезд. Конечно, он мчал меня не в Ленинград, а куда-то в Белоруссию, но все-таки двигался я к северу, а не югу, и двигался быстро, отхватывая по километру в минуту. Все у меня шло как надо.

Хлебные посевы по обе стороны поезда сменились какими-то другими растениями. Они росли в бороздах, и эти борозды простирались до самого горизонта. Насколько я убедился, здесь не умели засевать землю малыми долями. Им обязательно нужно было заполнять ее от горизонта до горизонта. По листве растений я догадался, что это была свекла, сахарная свекла. Какие-то механизмы пропахивали ее в разных местах, захватывая сразу по нескольку борозд.

Постояв немного на площадке, я сообразил, что могу с тем же успехом озирать эти просторы сидя. И я вошел внутрь вагона, где было тесно и душно и стоял табачный дым, несмотря на открытые окна. Продвигаясь медленно вдоль прохода, я нашел свободное место на краю скамейки и сел, стараясь не смотреть на своих соседей, чтобы не вызвать их на разговор со мной.