Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

— С ним грустная история вышла там, на Карельском перешейке, в сороковом году. Он водил санитарную машину. Однажды остановил ее возле раненого финского офицера. Тот лежал на снегу и стонал. Сестра спала в фургоне, измученная работой. Он сам подошел к раненому, чтобы подобрать его. Но, когда нагнулся, тот всадил ему в грудь финский нож. Вот какие дела бывают. Он после того больше полугода в госпитале пролежал. Нож пробил ему легкое возле самого сердца и задел еще какой-то важный орган. Три осложнения было. Не надеялись, что вообще на ноги встанет. Да врачи постарались. Но, когда с Гитлером война началась, его уже на передний край не взяли. В тыловых частях служил. А просился! На финский фронт просился. Мстить хотел. Ненавидит он теперь вас всех лютой ненавистью. Спрашивают его: «За что всех-то?» — «А за подлый способ ведения войны», — говорит. Я ему: «Так то шюцкоровец был, специально воспитанный в звериной ненависти. Но нельзя же всех под одну мерку». А он говорит: «Все они одним миром мазаны». Такой вот он у нас теперь. А был славный парень. Душевный, культурный. Я его понимаю, конечно. Сам такое же испытал, когда мне ваши архаровцы ступню разворотили. Ведь как обидно получилось. Дело уже к перемирию шло. Осень сорок четвертого года. Затишье на Карельском перешейке. И вдруг приспичило какому-то вашему шальному минометчику выпустить мину просто так, для развлечения. А она возьми да и разорвись подле меня. Разве не досада? Я уже не говорю о боли. Да попадись он мне в ту пору, я не знаю, что сотворил бы с ним!

Сказав это, он сжал кулаки и одновременно посмотрел вокруг, как бы выискивая подходящий для удара предмет. И, конечно, глаза его не миновали топора, прислоненного к печи. А вид топора мог внушить ему только одну определенную мысль. Этой мысли он, конечно, и следовал, когда сказал хозяйке:

— Так проводи его, Ксюша. Пусть отдыхает с дороги.

А когда она вывела меня на крыльцо, оставив его в доме, что он первым долгом сделал? Конечно, схватил в руки топор. Я же знаю их, этих русских. Мне ли не знать?

На дворе я сразу метнулся к воротам, выходящим на сельскую улицу, но хозяйка сказала:

— Нет, нет. Не туда. Вот здесь наш амбарчик, за этими деревцами.

Она подвела меня к небольшому деревянному строению, над которым нависла листва деревьев. Оно не имело фундамента и стояло на четырех камнях. Лестница, ведущая внутрь, была похожа на приставную. Мы поднялись по ней. Хозяйка включила свет и указала мне застланную железную кровать справа от двери. Слева от двери стояла другая железная кровать, без матраца. Спинками обе кровати упирались в холщовый занавес, позади которого горела лампочка. Я спросил:

— А там что?

Она ответила:

— А там припасы: зерно, мука, крупа. Стояло мясо в бочке, да убрали в ледник, чтобы воздух чище был.

Выходя из амбара, она сказала:

— Крючок тут есть. Запереться можете, если желаете, чтобы спокойно спалось.

Так я и поступил первым долгом после ее ухода, а потом проверил окно. То есть это было не окно, а просто отверстие, прорубленное в стене. Но все же и в это отверстие можно было просунуть руку с топором. На всякий случай я отодвинул слегка кровать от стены.

Оставалось проверить, что таилось там, за холстом, где горел свет. Отвернув слегка в сторону край холста, я осторожно шагнул в глубину амбара. И в этот миг хозяин ударил меня топором в лоб.

Так выглядит их проявление дружбы, о которой они столько кричат. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, и не попадайтесь на эту приманку. Не только Иваны таят в себе здесь для всех вас угрозу, но и Тимоши. Никогда не берите примера с меня и не забирайтесь к ним так далеко. Они с готовностью везут вас все дальше и дальше в глубину России. Но зачем везут? Затем, чтобы заманить вас потом в маленький, тесный амбар и там ударить острым топором прямо в лоб.

То есть, может быть, и не очень острым. Определить это сразу было трудно. Падая вбок, я наткнулся на край закрома, попав одной рукой в зерно, а другой тут же схватился за лоб, но крови не обнаружил. Нет, он был довольно-таки тупой, его топор. И вернее было предположить, что ударил он меня не острием, а обухом. Желая проверить это, я быстро повернул к нему голову, готовясь, кстати, увернуться от повторного удара. Но увертываться уже не понадобилось. Увернуться я мог бы и от первого удара, потому что не в хозяйском топоре было дело. Правда, копченый окорок, подвешенный к потолку, тоже был хозяйский. Он все еще раскачивался на крюке, норовя задеть меня еще раз. А удар по лбу получился крепким оттого, что мясо у окорока было почти наполовину срезано и наружу торчала оголенная кость.