Другой Урал

Я попытался вытащить руки из земли, но болотистая луговина крепко их держала, присасывая при малейшем движении. Тогда я расплел ноги и приставил правое колено к сгибу локтя, создавая рычаг. Чавкнуло, и ледяная сырость верхового болота выпустила мою правую кисть. Левой я заняться не успел, она вылетела из земли практически сама. Я снова услышал песню, теперь ее пел человек, вернее, два человека - сидящие на пятках парень моих лет и мужик лет шестидесяти. Они были прямо передо мной и пели узляу с закрытыми глазами, старик - низко и утробно, почти как сами горы; парень немного повыше - насколько, конечно, это можно сказать об узляу. Я обнаружил, что легким качанием головы можно менять то, что я слышу - то горы, то их. Несколько раз сменив звуковую картину, я стал слушать горы, но песня окончилась.

Умолкнув, они немного посидели, не меняя положения. Затем старик открыл глаза - точнее, среди бугрящейся морщинами кожи прорезались две черные щелочки. Старик смотрел на меня, ничего не предпринимая, затем встал, опершись о плечо молодого и выведя его из транса. Молодой легко вскочил и замер, глядя на меня - для него мое появление точно стало сюрпризом. Я тоже поднялся, не зная, куда девать вымазанные землей руки. "Поехали" - сказал старик и направился к кустам на краю болотца; сказанное явно относилось и ко мне. Молодой помедлил, и быстро обогнав старика, исчез в подлеске. Я спускался за стариком, с великим трудом удерживая язык за зубами.

Спуск закончился на небольшой поляне с двумя копнами сена и сто тридцать первым ЗиЛом, возле которого стоял молодой, держась за ручку приоткрытой водительской дверцы. Я обнаружил, что молодой в коричневом пиджаке и серо-зеленом турецком свитере с вышивкой на груди - до этого я не замечал, кто в чем одет. Старик тоже носил пиджак, только серый, в более светлую серую полоску, на груди старика я заметил орденские планки, где среди обычных юбилейных побрякушек были и уважаемые всеми награды - "Отвага", "Звездочка" и "Слава", однако на фронтовика дед совсем не тянул.

– Утыр, бишенче. - пригласил меня в кабину дед, забравшись первым.

Я хлопнул дверцей, молодой умело дернул с места, и зилок, переваливаясь, начал спускаться со склона. По грунтовке за полчаса мы добрались до нормальной дороги, которая через несколько километров пересеклась с какой-то до боли знакомой оживленной трассой, оказавшейся дорогой между Кыштымом и Каслями - получается, я был практически дома. На перекрестке, вымазанный по уши, облепленный хвоей и с пучками травы в бампере стоял мой Черный Юнкерс. Я офонарел - как?! Точно помню, не приезжал я сюда, точно. Да и ни в каком помрачении не брошу его на обочине трассы, хоть после литра, хоть после двух. Однако - вот он, стоит. Без задней мысли - ключей-то нет, выскакиваю, и к нему. За спиной тут же раздается зиловский пердеж - надо же, уехали! А я думал, довезут хоть докуда-нибудь - мне ж эвакуатор нужен, машина-то закрыта. Ручку догадался дернуть минут через пять.

Дверь, распахиваясь, чмокнула уплотнителями и я плюхнулся на свое место. Ключи в замке. Аккумулятор в порядке. Да все в порядке, только на счетчике почти четыре левых сотни, и не пил я вчера ни с кем - не пью я, уже года как четыре-пятый.

Летать Экое засаленное дурами словцо, даже взять-то в руки боязно. Так и кажется, что тут же влипнешь всей пятерней в нечто сопливо-типа трагическое-карамельное и до икоты фальшивое. Когда его слышишь, или, не приведи Господь, встречаешь в тексте - срабатывает вбитый девичьей патокой рефлекс - махать руками и блажить дурниной:

"На хуй, на хуй, к ебени матери!!!" Однако именно об этом пойдет речь. Летать, господа, летать.

Я долго приставал ко всем, кого к тому времени знал, с этой дурью. Доприставался.

Незадолго до Кыргатуя, еще снег только с дорог сошел, приезжаю я к Гимай-абыю.

Смотрю, он не один - во дворе москвичонок Тахави стоит. Стучу в ворота - ноль реакции, только пес подбежал. Думал, хоть он гавкнет, хозяин услышит - не, нифига, радуется, дурачок молодой, пытается через щель лизнуть. Пришлось дудеть, и не раз - аж соседи повылазили. Наконец, услышали - или решили, что хватит малайку на дворе мариновать, у них никогда не знаешь точно. Оказывается, овцу лечили.

День субботний, однако меня без всяких бань и прочих нежностей сразу же направляют за тридцать верст, практически обратно, в Аллаки. Поезжай, мол, найдешь (объяснили как) дом Зиннура, у которого той осенью сын в армию пошел, и доложишь - типа, так, мол, и так; я бишенче, послал меня тот-то, с целью полетать. И ведь не смеется, гад, не улыбается даже. Я не стал переспрашивать - "так, мол, и объявить - полетать?"; че-то мне вожжа под хвост попала, с резкостью такой думаю про себя - а так и объявлю. Хули нам. Вот я буду печалиться, что про меня Зиннур из Аллак подумает. Может, он мне заправленную сушку из коровника выкатит без лишних базаров. Выкатит - сяду, спрошу, где газ-где тормоз и полечу, не выкатит - развернусь да уеду; че мне, обясняться, что ли там?