Другой в литературе и культуре. Том I

Сужение приватного пространства до степени, когда в прозе оказались возможны физиологические описания, наступило после Первой мировой войны. Известный факт, что предельные, экстремальные переживания сбрасывают с человека изящную маску в виде культуры, отмечали многие философы, особенно представители классической Франкфуртской школы[57], а также американские социологи (П. А. Сорокин). Четыре года бессмысленной бойни с использованием последних достижений науки (в частности, отравляющих газов) ускорили модернистскую революцию в искусстве. Приватное, охраняемое романтизмом, перестало быть таковым: вначале Я. Гашек дал понять, что идиот Швейк и «Да здравствует император Франц-Иосиф» – вещи во многом сходные; затем Дж. Джойс описал в «Улиссе» не только мастурбацию главного героя, но и регулы Молли Блум; случай Г. Миллера, по-видимому, не требует комментариев. После Л.-Ф. Селина тешить себя какими-либо надеждами уже не было никакого смысла. Литература «потерянного поколения» вообще оставила «голого человека». Ecce homo…:

Внешний вид мертвых, до их погребения, с каждым днем несколько меняется. Цвет кожи у мертвых кавказской расы превращается из белого в желтый, в желто-зеленый и черный. Если оставить их на продолжительный срок под солнцем, то мясо приобретает вид каменноугольной смолы, особенно в местах переломов и разрывов, и отчетливо обнаруживается присущая смоле радужность. Мертвые с каждым днем увеличиваются в объеме, так что иногда военная форма едва вмещает их, и кажется, что сукно вот-вот лопнет. Иногда отдельные члены принимают огромные размеры, а лица становятся тугими и круглыми, как воздушные шары[58].

На этом фоне «Распад атома» Г. Иванова (1938) – это не только реквием по уходящему миру. Он доводит до предела уже изменившееся мироощущение. Все. Больше сказать нечего. Остальное договорило общество, уничтожив едва ли не четверть населения земного шара и поставив точку в виде атомного взрыва.

Врач XX века, делающий попытки продолжить фаустовский реванш века XIX и занимающийся врачеванием общества, стал еще более Чужим. Последние островки приватности в болезни были окончательно добиты тоталитарным социумом. Ничем не защищенный, никому не доверяющий, не имеющий не только собственного приватного пространства, но в первую очередь – времени, «одномерный» (по Г. Маркузе) – таков пациент века XX. Ставший слишком Чужим, тяготеющий к чистой технократии, не оправдавший фаустовских надежд, отбросивший все человеческие представления о сфере приватного, надежно укрывшийся за ворохом циркуляров, распоряжений и стандартов – таким врач стал впервые в середине XX века и мало изменился к началу века XXI. Казалось бы, что дальше? Куда уж хуже? Нет, все еще только начинается…

Развившийся в русле модернизма и вытеснивший его постмодернизм провозгласил ряд смертей: Автора, Субъекта, Бога. После построения концепции шизоанализа Ж. Делеза – Ф. Гваттари уместно было объявить культуре окончательный диагноз: смерть Человека. Как столь радикальный диагноз соотносится с темой нашей работы?