Другой в литературе и культуре. Том I

В отличие, например, от «Отцов и детей» Тургенева и «Что делать?» Чернышевского в «Бесах» о нигилизме говорится не как об очередном общественном новшестве (пусть речь идет уже о новом поколении радикальной молодежи), а как об общественном явлении с солидной историей. Причем современный нигилизм, по Достоевскому, восходит не только к «шестидесятничеству» (Чернышевский, Добролюбов и др.). Он возникает гораздо раньше. Его корни тянутся к утопическому социализму и либеральному западничеству 1840‐х годов, далее – к фигурам вроде Чаадаева и Владимира Печерина, а затем – к романтизму байронического толка. Таким образом «эпоха нигилизма» охватывает фактически весь период, именуемый сегодня «современностью» (la modernité, die Moderne, modernity), и соответствует, если верить фундаментальным словарям по истории понятий, общеевропейской истории этого термина[105]. При этом интересен, например, исторический масштаб фигуры Ставрогина. Если искать его исторические и литературные прототипы, то они оказываются не столько среди современников, сколько среди предшествующих поколений: герои Байрона, декабрист Михаил Лунин, лермонтовский Печорин, радикальный петрашевец Николай Спешнев, тургеневский Базаров.

В социальном отношении нигилисты в мире «Бесов» тщательно диверсифицированы. Они принадлежат не только к разночинцам, но широко представлены во всех слоях общества: среди дворян, студенчества и военных самого разного происхождения. Особенно поразительно то, как Петруша Верховенский рисует «социальную базу» «наших» в знаменитом монологе:

Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают![106]

Но почему, задумав роман о Нечаеве, Достоевский меняет сословную принадлежность героя, превращая мещанина в дворянина? Самое поверхностное объяснение, вероятно, могло бы быть таким: чтобы показать, что нигилизм неверно связывать с отдельными социальными группами, он охватывает общество в целом. Другое, не столь поверхностное, могло бы состоять в следующем: за разгул нигилизма ответственны не только разночинцы, как считалось на протяжении 1860‐х годов, но прежде всего – дворяне, сословная и интеллектуальная элита[107]. Нигилизм рассеян среди людей так же, как сеть гипотетических нечаевских пятерок: в романе их реальная численность остается под вопросом (возможно, они повсюду).

Кроме того, у Достоевского нет четкой иерархии нигилистических типов, как у Тургенева и Чернышевского. Вернее, внешне эта иерархия соблюдается и даже усовершенствуется писателем: на высшем этаже – Ставрогин, на среднем – Верховенский, Кириллов, Шатов, ниже – Шигалев, Виргинский, Лямшин, Липутин, а еще ниже – неопределенное множество провинциальных радикалов. Все эти фигуры очень разные. Они скорее горизонтально стягиваются к Ставрогину как единому центру[108], который в идейном плане не типичный нигилист. Но все это характерно для исторической ситуации, современной основному сюжету «Бесов», так как в Петербурге конца 1850‐х – начала 1860‐х, когда туда попадают Степан Трофимович и Варвара Петровна, соблюдается классическая дуальная иерархия: с одной стороны, сброд «ситниковых», дышащих перегаром и бранящихся, с другой – загадочные «олимпийцы», в которых угадываются ведущие авторы «Современника».