Другой в литературе и культуре. Том I

…В первые годы советской власти существовало довольно «своеобразное» понимание национального вопроса в Азии. Оно выражалось в сильных «колонизаторских» тенденциях… ‹…›

‹…›

Сталин стремился как можно глубже вовлечь народы Советской Азии в дело самостоятельного строительства… он превратил их пассивный социализм в социализм активный (с. 44).

Мы-нарратив в книге «Сталин»

Включение биографии Сталина в ориенталистский дискурс усложняет фигуру повествователя. С одной стороны, нарратор демонстрирует имплицитное превосходство перед читателем. Оно проявляется в законченной целостности текста, перенасыщенности его идеологическими отступлениями и свидетельствами современников. Повествователь занимает положение невовлеченного наблюдателя, проводящего собственное исследование. Он вступает в диалог с другими текстами-высказываниями Э. Эррио, Э. Людвига, Дж. Рида, К. Е. Ворошилова, Л. М. Кагановича и пр. Система цитирования определенного круга авторов также отсылает к ориентализму[144]. С другой стороны, повествователь стремится скрыть свое всезнание за маской социального разума (social mind) мы-нарратива[145]. Об этом свидетельствует приведенный выше фрагмент из истории Хашима («Нарушим хронологический порядок и заглянем в другую эпоху»).

«Мы» в книге «Сталин» гетерогенно. В ряде случаев личное местоимение множественного числа обозначает групповую общность единомышленников, «коллективное МЫ советского строя»[146]. Против этого «мы» выступал американский писатель Э. Э. Каммингс в своем дневнике путешествия в СССР «ЭЙМИ, или Я ЕСМЬ» (EIMI: «I AM», 1933). Барбюс с помощью мы-нарратива идентифицирует себя как союзника Страны Советов и приглашает читателя присоединиться к рассказу. Однако у этого местоимения есть еще одна функция – разделения на «мы» и «они», лежащего в основе ориентализма как типа мышления. Аналогия с Каммингсом была не случайной. При описании СССР тот прибегал к саркастическому перифразу «марксистский немир» и противопоставлял его европейскому «Миру». Барбюс, не придерживаясь столь жесткой позиции, также воспринимает Советский Союз как другой, «новый мир», в котором живут люди особой формации:

И вот, люди Октября, совершившие свою революцию как раз в обстановке исключительно сложного национального переплета… впервые показывают нам разумное и окончательное разрешение застарелых национальных противоречий, раздирающих весь земной шар, дают нам логическую формулу, объединяющую два несовместимых на первый взгляд требования: требование индивидуальности для каждого народа и требование практической солидарности между ними. Патриотизм, который всегда был врагом социализма, они делают социалистическим (с. 41) (выделено мной. – Н. С.).

При подобном сочетании двух разных функций мы-нарратива повествователь совмещает «свой» и «другой» взгляды на изображаемый мир. Такая же подвижность наблюдается в попытках идентификации Сталина. В главе «Человек у руля» герой противопоставлен различным групповым объединениям – другим революционерам, «нашим врагам», будущим историкам, правителям, политикам (скандинавскому монарху, Гитлеру, Ллойд-Джорджу) и т. д. Постепенно Сталин дистанцируется от всех, кроме своего предшественника. Так возникает широко известная фраза «Сталин – это Ленин сегодня» (с. 109). Разделение на «мы» и «они» выходит на новый уровень, не ограничиваемый рамками ориентализма. Ленин и Сталин – квинтэссенция Другого. К этой мысли нарратор подводит читателя в финальном абзаце текста, в котором он переносится ночью на Красную площадь: