Другой в литературе и культуре. Том I

Без сомнения, «Сталин» относится к документальной прозе и базируется на различных «свидетельствах». При создании книги Барбюс наряду с широким корпусом воспоминаний и псевдомемуарных текстов использовал материалы своих бесед с современниками Сталина. Причем устные и письменные источники в большинстве случаев не разграничиваются. Отсюда возникает эффект многосоставности, словно все произведение сконструировано из многочисленных интервью и микрорассказов. Не случайно в советской прессе текст разошелся на фрагменты, образовавшие самостоятельные очерки[133].

Помимо вставных микроновелл, особенностью книги являются отступления от хронологии и общей сюжетной канвы – черта, свойственная художественной литературе. Показателен рассказ о старом Хашиме и подпольной типографии. Крестьянин и его сын помогали Сталину в распространении прокламаций, заворачивая в них продаваемые фрукты. Затем из начала 1900‐х годов – периода нелегального существования революционеров – следует скачок в 1917 год:

…Нарушим хронологический порядок и заглянем в другую эпоху. Место действия прежнее – тот же сад Хашима, время – 1917 год. После революции старый крестьянин вернулся в родную деревню и осматривает свой сад. Много месяцев назад, когда ему пришлось спешно покинуть дом, он зарыл здесь в саду подпольную типографию. Но дом был тогда занят солдатами, а те, порывшись кругом, раскопали типографию и разбросали части машины по всему саду. Хашим тщательно подобрал все куски и, сложив вместе, сказал сыну: «Смотри, это то, что помогало делать революцию» (с. 13).

Сразу после данного фрагмента нарратор возвращается в 1902 год.

Обратим внимание на последнюю реплику в цитате. Вновь собранная подпольная типография становится артефактом революции. О ней говорится как об экспонате, занявшем свое место в будущем виртуальном историческом музее (хотя впереди еще главы о трудностях, с которыми столкнулось молодое Советское государство). Рассказ о Хашиме получает статус полноценного факта биографии. Тем самым заполняются лакуны личной жизни Сталина. Даже если нарратор не обладает точными сведениями о деятельности Сталина на Кавказе, то яркий эпизод с Хашимом компенсирует его незнание.

В тексте Барбюса можно выделить фрагменты, напрямую не связанные с повествованием. В них нарратор выражает свою позицию по тому или иному вопросу. В главе «Гигант» это размышления о ценности человеческой жизни и колониальной политике. Подобные вставки можно назвать идеологическими отступлениями (по аналогии с «лирическими отступлениями»). Их, однако, нельзя идентифицировать как «авторский голос», поскольку высказывание осуществляется от коллективного «мы». Идеологические отступления, вступая во взаимодействие с цитатами из интервью и другими источниками, образуют диалог.

В итоге текст оказывается полифункциональным: это и фикционализированная биография, и публицистика, моделирующая общественное мнение, и своего рода «учебник», ставший предшественником таких метанарративов, как «История ВКП(б). Краткий курс» и биография Сталина 1939 года. Дать литературному эксперименту Барбюса какое-либо одно жанровое определение затруднительно. С подобной проблемой столкнулись в середине 1930‐х годов и журналисты, называвшие произведение максимально абстрактно – «книга о Сталине». Удачным решением представляется дефиниция «марксистская биография» (Д. Осипов): «Мир не должен заслонить человека. Человек должен быть виден через мир. Таковы требования марксистской биографии…»[134] Это – рабочее определение, но оно позволяет объяснить наличие идеологических отступлений и преобладание истории над событиями личной жизни.

Созвездие национальностей: книга «Сталин» и ориенталистский дискурс