Другой жизни не будет

Всему надо учиться, каждому делу, иначе ошибка будет за ошибкой. Не послушала отца, вот и сижу теперь в Нью-Небе, так наш город называется, и сама себе чужой кажусь. Но если я задам вопрос этой незнакомой женщине: ты счастлива? Она не ответит мне. Не счастлива? — тоже не знает, поэтому и не подтвердит, и не опровергнет. А раз приснились мне двери, словно поцарапанные ногтями. Я стою под ними, прижавшись щекой. И слышу за дверьми голос Стефана. Что-то говорит, а слов не разобрать.

Сам Стефан мне никогда не снится, только места, где мы вместе были. Лесная дорога, наша первая квартира, первая машина. Знаю, что сейчас он придет, но не приходит. Жду. Однако нет его. А взял бы да вызов мне прислал. Ведь один же остался.

Написала в письме сыну, дескать, съездил бы на родину, коль так близко живешь. Ну и дождалась такого ответа, что три дня глаз не могла открыть — опухли от слез“.

Не скрывал, что приготовился для разговора с младшим сыном. Если бы тот предложил ему поехать в Америку навсегда, он имел наготове ответ:

— Видел как-то над Варшавой журавлей, летели тройками, небо сделалось черным. И тогда я присягнул своему городу, что никогда его не покину.

Он шел в молчаливой колонне. Запихнули их в вагоны для скота. Направлялись в неизвестность. Удалось выломать дверь, и они выскакивали по одному с небольшими промежутками. Первых трех пули пригвоздили к земле, другим не хватило смелости, только он еще рискнул. Повезло. Попал в пустую стодолу и рухнул на стог черного затхлого сена — крыша текла. Его разбудил какой-то шорох. Он вскочил, готовый обезвредить противника. Но это оказалась девушка. Миниатюрное создание в длинном мужском пальто и кожаной пилотке. Поговорили. Она была санитаркой, с ней приключилось то же, что и с ним, только вышла она из Варшавы с гражданскими. Потом лагерь в Прускове и побег с поезда. По мере того как светало, он открывал для себя ее лицо. Тонкие черты, большие глаза и совершенно детские очертания губ. Было холодно, они согревали друг друга. Где-то совсем близко билось ее сердце. Он понимал, чего она жаждет, чего ждет от него. От каждого ее взгляда, от каждого жеста исходила тоска по мужчине, который не был бы куском гниющего мяса и не стонал бы от ран. Он чувствовал, что должен утолить желание той девушки, однако ему не хватило смелости. Часто потом мысленно возвращался к ней. Для него она всегда была с молодым, симпатичным личиком и выражением досады в глазах.

„Может, и жаль было покидать этот наш домик — столько лет в нем провела. Все знакомо, знаю, где что лежит. Судьба меня затащила сюда и приказала жить. Сядем себе со Стефанком за стол, начнем рассматривать фотографии. Я рассказываю, он слушает. Бывают такие минуты, что мне начинает казаться, что муж мой, Стефан, рядом. Молоденький, когда мы только познакомились. Сын так брови не морщит. У Стефана они были очень выразительные, по ним я могла узнать, весело ему или грустно. У сына они неподвижные, все эмоции в глазах.

Один снимок Стефана с восстания. Стоит улыбающийся на развалинах, рядом с ним девушка с повязкой на рукаве, такая же молоденькая. Что с ней произошло теперь, умерла или жива, может, жизнь ее загнала, как и меня?

— Видишь, какая симпатичная, — говорю Стефанку. — Не захотел в Варшаву заехать, может быть, там бы и познакомился с кем.

— Зачем, чтобы она мне сшила повязку и послала на баррикады? Спасибо, я человек мирный и люблю жизнь.

Мы были у врача, Стефанек меня привез к какому-то профессору. Давление у меня так подскакивает, что неизвестно, чем это кончится. Хоть бы ничего не случилось до смерти, чтобы не лежать мне пластом, не ведая про Божий свет, вот тогда бы обузой я для своего сына стала. Нет, смерти я не боюсь, только эти мысли меня пугают. Профессор долго думал, исследования просматривал, а потом как ни объяснял, я мало что поняла. С чужими у меня тяжко разговор идет. Стефанек сердится и говорит, дескать, я специально не хотела языку учиться. А то, что я людей заставляла медленно говорить со мной, это тоже назло. Не назло, сынок, такая судьба. Слышала, что имя, которым меня назвали, несчастливое, видать, правда. Ты, мама, в ерунду веришь, отвечает. И ничего мне не дает делать по дому. Из рук вырывает — то тяжело, то нельзя. Никаких усилий. Детка, ты уж за меня не бойся, заботься о своих делах. Будет то, что мне свыше предписано.